Подвыпивший Немой, видимо, был расположен к разговору.
— Расскажите-ка мне о жизни, — попросил Ярцев, садясь на ступеньки. — Я ведь за этим и шел сюда. Только откровенно: я не начальство, не репортер газетный…
— А мне чего нечестно-то говорить? — с хмельной непосредственностью спросил Немой. — Я что, боюсь кого? Вы не глядите, что я тут с подойником, с махотками кручусь… Я, между прочим, человек здесь в Малинках не последний. Вот утречком, если хотите, конеферму вам покажу. С сорок четвертого я там; было время, за все один управлялся: жеребят своими руками принимал, молоком отпаивал… С кормами знаете как в те годы было? Сена внатруску, а уж за овес не говори! Бывало, крапивки, лебеды с комбикормом замесишь… Люблю жеребят без памяти! Маленьким себя помню, лошади у нас не было. С десяти лет колхозных пас и вот до сих пор имею приверженность. Кабы, конечно, грамотность… Глядишь, в зоотехники бы мог.
Немой вздохнул и добавил, но уже веселее:
— Зато у меня баба грамотная. Любую бланку, бумажку заполнит.
Ярцев заметил Немому, что жена у него очень славная.
— Ничего, — скромно согласился тот, — обижаться не приходится. Мы с Надькой с детства дружные. Про нас и песню пели:
А все ж нашла бы она и получше. Я что? Деревенский дурачок был, до шести лет не говорил, только мычал. Через это и сейчас Немым зовут.
— Постой, постой, — как бы самому себе, растерянно сказал Ярцев. — Ведь это же Ленька!
Тридцать с лишним лет назад это был большеголовый нескладный, пузатый парнишка. На круглой голове его всегда, даже в жару, был надет какой-то черный чепчик. Большие, не по росту, холстинные штанишки в заплатах чудом держались на одной лямке через плечо. Нос, сожженный солнцем, лупился, а под носом всегда было сыро.
Изба, в которой жил Ленька с матерью и бабушкой, была, пожалуй, самая ветхая и жалкая во всей деревне. Пол в ней был земляной, потолок низкий, черный. Половину избы занимала большая, такая же черная печь. На печи не было постлано ничего, кроме соломы; здесь спали Ленька и его бабушка.
Ярцев вспомнил Ленькину бабушку, высокую, худую, в вылинявшей синей паневе, до глаз повязанную черным платком, и Ленькину мать, которую звали Лизкой. Обе они работали «по людям». У отца Андрея они тоже пололи огород и гребли сено. И Ленькина мать все время тихонечко пела. Но когда вечером бабы собирались посидеть на замлинке и протяжно выли: «В саду ягодка-малинка ды под закрышею росла…» — Ленькина мать подойти не решалась: бабы ее сторонились, потому что у Леньки не было отца.
Вспомнил Ярцев и то, как они с братом и другие деревенские ребятишки забавлялись Ленькой, словно игрушкой. Он никогда не поднимал рева и так как не говорил, то и не мог пожаловаться, если забавы эти кончались плохо. Сколько шишек было набито на круглой Ленькиной голове, сколько ссадин и царапин получал он в ребячьих, иногда жестоких играх! У Коли и Саши был большой деревянный конь, привезенный из города. На него сажали Леньку верхом и скатывали с пригорка. Раскатившись, конь неизменно валился на бок, а Ленька стремглав летел, перекувырнувшись через голову.
— Батюшки, да что вы делаете-то! — кричала в окошко тетка.
— Тетя, ничего: это Ленька!.. — кричали в ответ Коля и Саша.
— Настасья Микитишна, ничего: это Ленька! — кричала и попова работница, шестипалая Фимка.
Шлепнувшись, Ленька поднимался, став на четвереньки, тер кулаком ушибленное место, сопел и опять лез на коня.
Когда Колю и Сашу собирались увозить, Ленькина мать, осмелившись, попросила:
— Оставили бы конягу-то… То-то утеха была бы малому!
Но братья заупрямились: старый, облезлый, бесхвостый конь вдруг показался им особенно необходимым.
— Скажи пожалуйста, помнишь! — весело удивился Немой. — А я уж и сам про то время забывать начинаю. Конечно, та жизнь была кислая. Это вот ты сейчас не под момент приехал: самая страда, все еще на корню. А вот ты приезжай на покров: гусей, уток набью, мясо будет, потрох… А еще хочу попросить вас, раз уж мы теперь знакомые: может, вы достанете бабе моей машинку стиральную? В Москве, говорят, есть. А то, по правде сказать, боюсь, как бы она меня к корыту да к вальку не приспособила.
Немой весело рассмеялся.
— Эти бабы, прах их возьми, хоть кого с ума сведут! Это вот после сева укатили обое с девкой петь с хором в область. Оставили меня одного с малым. А у того зубы идут. Мать ты моя родная! Такого перезвону задал, хоть святых вон волоки!
В окно просунулась голова хозяйки:
— Лень! Ты что, очумел? Скоро петухи заорут.
Ярцев понял, что может навлечь на себя гнев хозяйки. Встав, он протянул Немому руку.
— Я вас до риги провожу, — зашептал Немой. — Погодит, ей сейчас не до меня: все во сне центнеры свои считает.
Усевшись на сено рядом с Ярцевым, Немой продолжал:
— А у меня, верите, сну последнее время вовсе нет, перебился я: всю весну на ферме дежурил, никому жеребяток не доверял. Теперь в луга гоняют. Бегут за матками, ухами прядут, хвосты по ветру… Стало мне теперь посвободнее; с вечера в избе душно, выйдешь в ограду, посидишь, обратно идти неохота. В лозинках за прудом соловей заливает, в клубе радиолу запущают. Думается, моложе бы был, сейчас бы гармонь в руки — и за дев-кками…
Постепенно хмелек у Немого проходил, он заговорил тише и даже печальнее:
— Вот вы за жизнь меня спрашивали. Имеется у меня одна боль… Старшими своими ребятами недоволен: тяготятся они деревенской жизнью. Скажу вам: мы с Надькой очень к своему делу приверженные, хоть кого в Малинках спросите. А ребята нам в этом деле далеко не родня… Что парень, что девка — только форсить знают. Тут вот говорю своему Владьке: «Как запрягаешь, кочанная голова! Разве так хомут одевают, ведь ты лошади ухи оборвешь». А он мне: «Чхал я, говорит, папаня, на это дело! В армию призовут, потоль ты меня тут и видел. Сейчас, говорит, люди на реактивных летают, а ты все за кобылий хвост держишься». Вот и поговори с ними! А между прочим, как распутица, у нас здесь без этого кобыльего хвоста просто беда! Бывает, тягачи садятся, а на, ей, на родимой, худо-бедно, а все хоть фуражу на ферму привезешь.
Немой вздохнул. Наклоняясь над Ярцевым, он зашептал ему доверительно:
— Я тебе как человеку скажу: набаловали мы сами ребят. Велосипед — на тебе велосипед, платье крепдешиновое — на тебе платье. Баба, правду сказать, в этом деде девчонке потакает, все по моде норовит. Забыла, как мы с ней первых ребят в старые бабкины паневы заворачивали. А теперь Ленурку вырядили, как королеву. — Так будет ли она в Малинках сидеть? Уж сейчас с сержантом каким-то переписывается из Ленинграда… Кто же я тебя спрошу, кто же в деревне-то останется? Иль уж я такой темный, как мышь, не понимаю?..
В темноте Ярцев не видел глаз Немого, но ему казалось, что в них искренняя грусть.
— Опять же, скажу я тебе, — вновь оживляясь, продолжал Немой, — по совести рассудить, так и наши ребята растут вроде как обойденные… Я вот тут в область ездил: чего только нету! Эстрада, оркестры, танцы всякие. На одном угле одну картину демонстрировают, на другом — другую. А у нас в Малинках «Ивана Бровкина» шесть или семь раз кряду показывают. Уж на что наши девки по Харитонову обмирали, и то уж больше глядеть не желают. Просили мы киномеханика: привези хоть «Максимку». Дюже она хороша, хоть и старая. И обратно скажу: как какой старый праздник, особое дело престольный, веселье куда тебе! На работу не дозовешься, гуляют вовсю! А на Май либо на Октябрьскую флаги вывесят, и дело с концом.
