Каждый раз его собирались бить, и каждый раз он ускользал от этого.
А на следующий год вся история повторялась снова.
Шанхай, 1941-й год
Русские совсем осатанели. Все заняты спекуляцией. Очень быстро создаются целые состояния. И так же быстро тают от одной неудачной комбинации или от капризов биржи. Какой-нибудь Яша — маленький агент по распространению пива «Ю-би» в кабаках на Банде, — который еще вчера не имел ни гроша за душой, сегодня покупает особняк. Он «заработал» на черной бирже! Шанхай кишит жуликами. Кто служит в контрразведках, кто «работает с японцами», кто просто шарит по карманам.
У меня два «внука». Это у нас такая игра. Я — Великий, вечно юный Дед, а они мои внуки. Старший- любимый и Младший-любимый, чтоб никого не обидеть. Оба бездельники. Шалопаи. Младший хоть на гитаре играет. А старший занимается только спортом. Оба драчуны и скандалисты и, к сожалению, самые сильные из ребят. Их все боятся, и тронуть их не решается никто. Оба красавцы. Младший — грузин. Старший — русский. Вид у них необычайно приветливый. Обаяния хоть отбавляй. Младший — шатен, у него разные глаза. Один — карий, золотой, другой — голубой, небесного цвета. Иногда это встречается у породистых кошек. Старший — такой же стройный и с такой же ослепительной улыбкой, но весь седой. Глаза у него по детски голубые. Оба чудные парни. Если не вдумываться. Они и обожают меня, своего «Великого Деда», и ходят за мной по пятам, как борзые. Боже сохрани меня тронуть! Они просто убьют такого человека. С утра они уже у меня. Мы завтракаем в «Ренессансе». Внуки выбирают самые дорогие блюда.
— Дед, выдержишь филе с шампиньонами? — из вежливости спрашивают они.
Я зову кельнершу и строго говорю:
— Две порции манной каши!
Почему-то она приносит им филе. После этого они пьют вино, потом кофе с ликером. Я задумчиво говорю:
— За эти деньги, что вы мне стоите, я бы мог угощать ежедневно двух чудных девочек 18-ти и 19-ти лет! Возможно, что какая-нибудь из них мне понравилась бы и я, быть может, женился бы на ней.
— Не надо было плодить внуков! — говорят они.
— И притом молоденькая за тебя не пойдет. Тебе уже, слава Богу…
Назвать мой возраст они не решаются. Мне еще нет пятидесяти, а им за тридцать каждому. После обеда выходим на улицу. Я люблю спать после обеда. Но на улице дождь. До моего отеля два шага. Однако огромная лужа преграждает нам путь.
— Я не пойду дальше! — заявляю я.
Посовещавшись, внуки делают из своих рук кресло, сажают меня и несут по авеню Жоффр до моего отеля. Прохожие шарахаются. Знакомые хохочут. У дверей отеля разыгрывается ежедневно одна и та же сцена:
— Дед, ты будешь дрыхнуть? Дай нам на кино.
— Не дам!
— Тебе же хуже. Мы пойдем просить милостыню и опозорим твое имя.
Прижатый к стене, я говорю:
— Я дам вам два доллара, но… как нищим!
И я бросаю на тротуар две скомканных бумажки. Они бросаются поднимать и дерутся из-за них. Вечером та же картина. Пока я работаю, т. е. пою, они сидят за моим столиком и что-нибудь пьют. Боже сохрани, если кто-нибудь не желает меня слушать. Старший, любимый, кивком головы вызовет его в коридор и убьет.
— Я пришел сюда ужинать, а не слушать песни! — говорит клиент. И он прав по-своему.
— Бери свой ужин и иди с ним в сортир, — любезно предлагает ему старший.
— А пока Дед поет, я тебе заткну глотку твоим бифштексом!
Редко кто решается продолжать этот разговор. Иногда завязывается драка. Все равно из-за чего. Они никому ничего не прощают. Зацепил ли кто-нибудь их во время танцев или нечаянно толкнул их даму — скандал. Но какой! Все летит. Столы, блюда, посуда. Потерпевший, весь в крови, уже лежит на полу. Никто и ничто не может удержать их.
Я жду, пока все кончится и они снова сядут за стол.
Если скандал затеял Младший, я строго говорю:
— За это ты на неделю останешься без сладкого.
Если виноват Старший, я говорю ему:
— Выйди сейчас же из-за стола и стань в угол!
Он покорно встает и идет в гардероб, где и становится в угол лицом к стене.
Но сердце не камень. Через две минуты я его прощаю.
— Шалопаи! Бездельники! — сержусь я. А что им делать здесь, в Шанхае? Здесь нет ни высших техникумов, ни университетов, ни школ специального назначения. В конце концов они не виноваты в том, что их родители покинули родину в свое время и они родились на чужой земле.
Это тоже надо учитывать. Они ненавидят англичан и американцев, и, если кто-нибудь при них дурно отзовется о Советском Союзе, они бьют его без предупреждения, совершенно не считаясь ни с тем, кого они бьют, ни с количеством врагов.
Меня это восхищает.
— Босяки! — ворчу я. — Скандалисты!
Но они прекрасно знают, что в душе я ими горжусь. Чудные парни!
Наши достижения
У каждого, конечно, свои странности. У меня их четыре. Я ненавижу:
— сидеть в кино,
— слушать радио,
— ждать поезда,
— и давать интервью.
От этих вещей меня размаривает сон. И особенно последнее.
Но, увы, интервью неизбежны. В особенности перед концертом.
Мой интервьюер оказался простым и симпатичным человеком. Он позвонил мне по телефону и сказал:
— Послушайте! Мне надо от вас интервью брать. А у меня тут, того… свояченица замуж выходит! Да вы еще, говорят, живете где-то у черта на куличках! Знаете что? Будьте «спорт»: напишите сами. А?..
Я подумал, как Розанов в «Уединенном»:
«Принимая во внимание, что он любит мои стихи и что у него свояченица — девственница…»
Напишу сам.
Я взял карандаш и бумагу, сел перед зеркалом, чтобы лучше видеть своего собеседника, и решил начать прямо с главного.
— Александр Николаевич, — сказал я, — что вас больше всего волнует? На сцене, конечно.
Вопрос был задан очень умно и тонко. Я сразу попался на эту удочку.
— Как вам сказать?.. На сцене, — сказал я, — мне всегда было страшно! Я думал: вот сейчас кто-то вскочит, кто-то крикнет: «Господа! Да ведь это же ложь! Это обман! Этого не бывает! О чем он поет? Любовь? Какая любовь? Сказки! К черту! Долой его!..»
И все полетит в бездну. Ноты, цветы, рояль… Все завертится… Люди, звери — все сольется в одно. Кто-то будет топтать меня ногами и кричать:
