литере, зеркальное 'С', и получалось не совсем благозвучно, но еще более образно, правдоподобно и убедительно. Низкорослые, кривоногие, с бульдожьими лицами, Суета и Маята, были похожи друг на друга, как голодные дни в штрафном изоляторе и были воплощением тюремного однообразия.
В подчинении прапорщиков числился косоглазый Нижне-Тагильский татарин, по кличке Небалютись, отбывающий срок за двойное заказное убийство. Татарин был шнырем*(дневальный – жарг.) и в его прямые обязанности входила уборка коридора, каптерки и подсобных помещений. А самое главное, он 'сидел' на черпаке. Шнырь Небалютись три раза в день, с двумя бачками в руках, ходил на лагерный пищеблок за чаем и кашей, и доставлял продукты в каптерку. Первыми пробу снимали Суета и Маята. После них трамбовал Небалютись. Все, что оставалось, шнырь ставил на тележку, катил по коридору и раздавал зекам. Каша была сварена на воде, и ее полагалось по одному черпаку на брата. Зеков это не устраивало, и они срывали злость на шныре.
– Не коси черпак, косоглазый чертила из Нижнего Тагила, – кричали через кормушку постояльцы и требовали добавки, на что следовал ответ:
– Не балуйтись.
Татарин произносил это словосочетание быстро и слитно, отчего и получил кличку.
Левша краем уха уловил стук приближающейся шныревской тачанки, прислонил голову к кормушке и, как гончая, потянул носом запах перловки. Его камера находилась в самом конце коридора, и Небалютись подруливал к ней в самую последнюю очередь. В этом было свое преимущество и глубоки лагерный смысл взаимовыручки родственных душ. Шнырь и Левша были, в своем роде, коллеги. Оба мотали срок за заказное убийство. Поэтому, движимый профессиональной арестантской солидарностью, Небалютись начисто выскребал черпаком бачок и насыпал Левше полную миску перловки.
В этот раз случилось непредвиденное. От поворота ключа дважды щелкнул дверной замок. Вместо ожидаемой кормушки настежь открылась дверь камеры, и на пороге показался, никем не жданный, прапорщик Суета. У Левши сразу же испортилось настроение. С вертухаем у него с какого-то момента не заладились отношения. Дотошный Суета, зорким глазом матерого вертухая, заметил в бане, что на Левше две пары нательного белья. А, по режиму содержания, в ПТК полагалась только одна. Вторая пара шерстяного белья досталась Левше по наследству от, освобождающегося из ПКТ по концу срока, Витьки Лепешки и здорово выручала. Дело в том, что после шести утра Суета и Маята пристёгивали шконки*(нары – прим. авт.) к стене, а матрас, подушку и одеяло забирал в каптерку Небалютись. И до отбоя Левше приходилось топтаться по камере из угла в угол. А, при наличии второго белья, можно было, не опасаясь простуды, вытянутся во весь рост на холодном кафельном полу, и прислонившись к трубе отопления, сладко дремать и мечтать о свободе. Но неугомонный Суета отшманал*(отнял при обыске – жарг.) вторую пару и Левша затаил на него глухую обиду, как на человека, отнявшего мечту.
Суета сделал несколько жевательных движений, зычно отрыгнул, поковырялся спичкой в зубах и, не вынимая ее изо рта, процедил:
– Руки за спину. На выход. Без вещей.
– Я обед прозеваю, гражданин прапорщик. Это нарушение режима содержания, – обоснованно возмутился Левша.
Вертухай пожевал спичку, движением губ ловко перегнал ее из угла в угол и, немного сбавив обороты, недовольно проворчал:
– Пообедаешь, когда вернешься. Шнырь оставит тебе твою порцию. А сейчас вперед по колидору. В следственном кабинете тебя большое начальство требуют.
Левша остановился на пороге следственной камеры и скороговоркой выпалил фамилию, имя и отчество. Сидевший за столом, тучный человек среднего роста и возраста, одетый в темный костюм с галстуком, пахнул дорогой туалетной водой и, чем-то неуловимым, напоминал гоголевского Павла Ивановича Чичикова. Он не дал Левше договорить и указал на привинченный к полу табурет. Обращаясь к маячившему в дверном проеме Суете, отчеканил:
– Свободен. В коридоре не болтайся. Я его сам приведу.
Суету как ветром сдуло.
Толстяку понадобилась доля секунды, чтобы сменить выражение лица с начальственно- пренебрежительного на внимательно-доброжелательное.
Он приветливо улыбнулся, и, глядя Левше в переносицу, тихо произнес:
– Теперь вместо Волкова буду я. Разговаривай спокойно, прослушку сам отключил.
Новый знакомый, окинув Левшу внимательным взглядом, добавил:
– А ты похудел за эти шесть лет. Видать, на Лубянке кормежка получше, – усмехнулся он. – А как твоя правая рука? Береги указательный палец.
– С рукой все нормально, – не задумываясь, ответил Левша, сжимая и разжимая пальцы правой руки, – а похудел потому. что я уже месяц в ПКТ, а там, вообще почти не кормят.
Левша не был на Лубянке и никогда туда не собирался. То, что произошла ошибка и столичный гость принимает его за кого-то другого, понял мгновенно. В считанные секунды, взвесив все за и против, нужно было решить, оставить ли Чичикова в приятном неведении или прояснить ситуацию и вовремя выйти из игры. Терять было нечего.
'А что если это подарок судьбы?' – Подумал Левша.
– А Волков почему не приехал? – Спросил у собеседника.
– Его уже нет. Неделю не дотянул до пенсии. Земля ему пухом.
– Да, – согласно кивнул головой Левша, – душевный был человек. А про себя подумал. – 'Одним гадом стало меньше'.
Оба надолго замолчали, отдавая дань уважения безвременно усопшему.
– Ну, а теперь к делу, – прервал паузу Чичиков, достал из папки фотографию и положил перед Левшой. – Этот зек может стать нежелательным свидетелем при пересмотре дела нефтегазового олигарха. В свое время был губернатором, а после отставки руководил одной из дочерних компаний. Привлекался по первому процессу, но чудом проскочил за недоказанностью. А его руководителей упаковали надолго. Но они никак не успокоятся.
– А за что же он сейчас отбывает? – Поинтересовался Левша.
– Вдобавок ко всему, этот барбос еще и моральный урод, – усмехнулся Чичиков, – у него восемь лет срока за педофилию.
– Вот так номер, чтоб он помер, – хмыкнул Левша, – так ему же место на пятой бригаде, среди петухов.
– Так оно и есть, – гость порылся в бумагах, – экс-губернатор в бригаде 'опущенных', и, судя по оперативным сводкам, ему живётся не сладко, опера включили 'пресс'. После ПКТ пару недель поваляешься на санчасти, а потом тебя переведут в пятую бригаду. Поближе к нашему аморальному подопечному.
– Я бы рад, но блатные меня не поймут. Век не отмоешься, – Левшу такая радужная перспектива радовала мало и он начал потихоньку включать заднюю передачу. – Никто руки не подаст.
– Определись, ты с нами или с блатными, – в голосе Чичикова впервые прозвучал металл. – войдешь к нему в доверие, и вместе уйдете в побег. А по дороге отправишь его в путь невозвратный. Сам решишь как, тебя не учить. Но это должно случиться за пределами колонии. И работа должна быть филигранная. Что бы комар носа не подточил. Этим делом заинтересовались на самом верху.
Левша понимающе кивнул и подумал 'Кажется, я сел не в свои сани. После очередного этапа на республиканскую больницу, весть о том, что я на 'петушатне', разлетится по всему краю и мне труба'.
– Через месяц суд, – продолжал Чичиков, – и пересмотр дела. Эта пешка может превратиться в слона и наломать дров. А тебе назад уже дороги нет. Много знаешь.
Когда Левша вернулся в помещение камерного типа, то увидел на столе полную миску перловки, а рядом завернутое в пластиковый пакет шерстяное бельё. Нехотя ковырнул ложкой перловку, развернул пакет с бельём, и, вспомнив, как Суета и Маята силой сдирали с него кальсоны и рубашку, развернул пакет. При внимательном рассмотрении, обнаружил разорванный шов под мышкой рубахи.
После нескольких ударов в дверь кормушка открылась, и в камеру заглянул озадаченный Суета. Левша протянул через отверстие кормушки пакет с бельем, и тоном, не терпящим возражений, приказал:
– Постирай, погладь и заштопай. К утру, чтобы все было готово.
