После десятой ложки Никанор достал из под кровати трофейный патефон, поменял иголку, покрутил ручку и, сдув с пластинки невидимую пылинку, поставил Русланову.
– А ей горя пришлось хлебнуть не мало. Хорошо, вовремя спохватились. Такой талант могли загубить.
Дослушав песню, перевернул пластинку, зачерпнул со дна миски, не пережевывая, проглотил и остро прицелился взглядом Левше в переносицу.
– Ты, брат, за тот казус с калошей строго не суди и зла на меня не держи. Будем считать, что я у тебя в долгу. Расквитаюсь. Не последний день живем.
Никанор прокрутил почти весь свой патефонный репертуар и за время концерта полностью опустошил миску. Последней поставил пластинку с песней Свиридова о карманных ворах. Пластинка была старая, заезженная и из всей песни Левша разобрал только три слова из окончания припева:
– Веселые карманные воры… – с русской удалью весело выводил Лемешев.
Никанор знал слова на память, тихо и неразборчиво подпевал знаменитому тенору, притопывая в такт валенком. Левше стало казаться, что радостней, чем у карманника, нет на свете профессии. Не то, что какой-то токарь из ФЗУ.
Дослушав Лемешева, Никанор спрятал патефон и с тоской глянул в пустую миску.
– Ставь, наверное, чайник. Будем чаевничать. К ночи это самое дело. И глянь там, в кульке: Быкголова халвы да сухарей принес. Из передачи, небось, поцупил. Изъял, так сказать, как вещественное доказательство. А может, из ларька тюремного позаимствовал. С него станется.
Левша подбросил на тлеющие угли два березовых полена и поставил на плиту чайник. В кульке, кроме халвы и сухарей, оказалось несколько кусков сахара-рафинада. Были они неправильной формы, в несколько раз крупнее пачкового, гораздо слаже и отливали синевой. Катсецкий принялся колоть твердый, как камень, рафинад.
– Бог дал день и Бог дал пищу. О завтрашнем дне не думай. – Перекрестился Никанор, размачивая сухарь в кружке с чаем. – А ты знаешь, среди урок щипачи самые фартовые. Такие чистоделы встречаются – на ходу подметки рвут. Тут техника нужна, квалификация. Это тебе не гопстопники или штопорилы – залил глаза, достал наган и давай из людей душу вынимать. Настоящий карманный вор – мастер своего дела. И как всякий профессионал достоин уважения. Попадаются среди них и 'законники', а есть и нечистые на руку. Ссученные. Вот, к примеру, в нашем Городе сразу после войны банда Лезаря промышляла. Было их более десятка. Все, как один, рослые, упитанные. И в форме офицерской. Только без погон. До пятьдесят третьего продержались. А за счет чего?
Никанор поднял палец вверх в форме вопросительного знака и продолжил.
– С уголовкой снюхались. Город наш хлебный. Базары, толкучка вещевая, народу приезжего тьма. Ну и залетных щипачей пруд пруди. А Лезарь с дружками их под уголовку и подводил. В доверие втирался и сдавал с потрохами. 'Конторе' давал 'наколку', когда и на каком маршруте залетные 'работать' будут. А ему с 'пристяжными' – зеленый свет. После бериевской амнистии настоящих урок в Город понаехало, во главе с законником Васькой Психом, На сходке всю банду Лезаря и порешили. Один Сюля каким-то чудом уцелел. Видать вовремя почуял неладное и к жуликам переметнулся. Но шрам у него от бритвы на щеке остался с того времени. Так воры 'сук' метили. Эту отметину ему Псих сделал. И тем от смерти спас. Потому, как у воров за одну провину дважды не наказывают. Сюля этот меченый, теперь одиночка, сам 'работает'. Но Псих его взял в пристяж 'пристяж*- близкое окружение. Лагерный жарг' и держит на коротком поводу. Когда надо, использует пристяжного Сюлю для ответственных поручений. А за это белыми валяными бурками наградил. В знак особого доверия. На радостях Сюля не снимает их ни зимой, ни летом. Как щипач он не очень, но 'котлы' 'сбивает' мастерски. Правой рукой на мгновение пережмет зеваке руку выше локтя, тряханет слегка, а левой ремешок расстегивает. Часы сами ему в руку падают. А сам в глаза потерпевшему смотрит и извиняется. Не за того, мол, принял, прощения просим. За день с полдюжины разных марок 'насбивает', изредка 'рыжие' попадаются, и на 'Благовещенский' к барыгам отнесет. Кат-то попались ему золотые швейцарские часы с боем. Так он Психу в ответ за валенки подарил на день рождения.
А Псих этот и по мою душу урок насылал, да не по зубам я им всем. Зачем пришли, то и получили. А пахан Псих, года два назад, с дальней северной зоны в побег ушел. Сроку у него было три Петра. До звонка вряд ли дотянул бы. Директива вышла негласная, всех воров в законе под корень их же руками. Еще Ленин сказал: 'Преступность сама себя изживет'. Вот и поделили зеков на воров и сук. И друг на дружку травят опера. Резня идет. А кто уцелеет, того на баржу и топят в Белом море. Баржи специальные, дно открывается. Сейчас в Городе потише стало. Но карманники не перевелись. Так что ты не зевай. А Псих одноглазый где-то здесь ошивается. Я его нутром чую.
Никанор отодвинул чашку с остывшим чаем, подошел к окну, внимательно проверил шпингалеты и прислушался.
– Путь наш во мраке, – вздохнул он, вглядываясь в темноту.
Ветви акаций тихо и тревожно стучали в стекло, словно деревья замерзли и просились погреться.
– Бывает, что и бабы карманничают, – продолжил он. – Видел я одну. Дружку своему передачу в тюрьму носила. Красивая, как с картины сошла. Молодая, чуть постарше тебя. И кличка у нее в масть – Джоконда. Чернявая и глаза, как миндаль. Еврейка, скорей всего, а может помесь. Странные люди эти жиды. Беспокойные. Могла бы
А на нее многие глаз положили. Случай с ней был занятный. Года полтора-два назад, когда дружка ее раскосого, по кличке Банзай, взяли с поличным и на тюрьму закрыли. Близкие его по отчеству Хасановичем величают. Вот уж виртуоз, хотя лет ему не больше двадцати, а то и меньше. Он наполовину то ли китаец, то ли японец. Ну, в общем азият. Только покрупнее породой. Как карманнику ему цены нет. Высший пилотаж. И с фантазией. Всякий раз после 'работы' соберет мелочь со всех украденных за день кошельков и ссыплет в последний. И пару мелких купюр добавит. Тиронувшись возле нищей старухи, ей в карман и подложит. Нет бы просто милостыню подать. Так он со странными фокусами. А старушка потом гадает, откуда кошелек, и не знает, что с ним делать. А еще говорят, этот узкоокий в трамвайной толчее молодку одну в трамвай подсаживал-подсаживал, до трусов добрался, да
Так вот, когда Банзая на свободе не было, стал к Джоконде 'Фартовый' один клинья побивать. С виду, вроде из щипачей залетных. Ну, она на 'мели', а Банзая 'греть' надо. Джоконда и говорит залетному: 'Проверить тебя хочу в деле'. Тот и согласился. Наутро они встретились и стати маршрут выбирать, где толчея побольше, а 'тихарей' поменьше. Ну и решили они сначала 'марку' погонять с центра до вокзала, где 'жирный карась' попасться может. Перед тем, как в трамвай сесть, хлопнули по стопке для куражу, у армян на Холодной горе. Как раз наискосок тюрьмы. Там все карманники захмеляются по утрам. Редко кто 'насухую' работает. В обычных магазинах водка с восьми, а армяшка Гукас с шести торгует. С черного хода. И на разлив. Туда и наши после смены заглядывают и встречают старых знакомых. Быкголова там первый гость.
Так вот, захмелились Фартовый с Джокондой, он ей и говорит:
– Ты, золотце мое, сама не 'ныряй'. Выставляй мне, кого укажу, и на 'пропуле' будь. Так у нас сподручней дело сладится. То есть, сама не воруй, а мне помогай и с краденым кошельком уходи. Ну, ей так и проще. Протискиваются они через вагон с задней площадки на переднюю, Фартовый укажет ей на кого- либо, она того и прижмет к стенке вагона, чтобы не трепыхался. Руки на виду держит, а Фартовый в этот миг и чистит его карманы. А когда 'лопатник' или 'шмель' у него в руках, он Джоконде передает. А сам ротозея тормозит, пока она не отвалит.
К полудню они с десяток 'покупок' сделали. И не одной порожней. Такой им фарт пошел. Ну, а вечером конечно ресторан 'Спартак' или гостиница 'Южная'. Так более месяца продолжалось, пока она неладное не учуяла. Что-то в 'Фартовом' ее настораживало. Слишком 'покупки' были 'жирные'. Такого 'улова' у нее даже с Банзаем не было. И стала она купюры метить и мечеными деньгами ему долю выдавать. А купюры эти меченые стали на следующий день в кошельках 'украденных' попадаться. Она все и поняла. Не был он
