А он ей:
— Всякую, но, по преимуществу, классическую.
А она ему:
— А Брамса вы издаете? На меня он наводит скуку смертную. Мы его проходили на уроках музыкальной культуры.
Джек попытался было ее одернуть, говорит:
— Хильда, Брамс — великий композитор.
А Хильда ему:
— Ну а на меня он все равно наводит скуку.
Сейчас, думаю, они сцепятся, но тут Чарльз — он ужас до чего находчивый — и говорит:
— Великие художники часто наводят скуку, на меня, к примеру, наводит скуку Достоевский.
Тут Айрин обнаружила, что у них с Чарльзом много общих знакомых в киношных кругах. Айрин хлебом не корми, только дай посплетничать: знает ли Чарльз, что у того-этого роман с тем-этим, и знает ли он, почему на самом деле та-эта прекратила сниматься в том-этом фильме, и, в конце концов, у меня лопнуло терпение, и я и говорю:
— А что, разве это так уж важно? Я что хочу сказать: разве не важно только одно — хороший фильм снимут или нет?
А Айрин мне:
— Извини, лапуля, я понимаю, тебе скучно: ведь мы говорим о людях, которых ты не знаешь.
Только их австрийская горничная принесла кофе, как в дверь позвонили. Айрин вскакивает и говорит: «Я сама открою», чего она обычно никогда не делает, а я гадаю, кого же это она ждет. И тут — Б-г ты мой! — слышу папин голос и говорю Чарльзу: «Мой папа пришел». — Он мне потом сказал, что я стала белая как мел, а Хильда и говорит: «Это что, дедушка пришел? А я и не знала, что он должен прийти». Ох и обозлилась же я на Айрин: она-то не могла не знать, что папа придет, кому это надо, чтобы он — вот те на — явился посреди обеда, да еще когда приглашен гость, с ним незнакомый. Я что хочу сказать: не то чтобы я папы стеснялась или что, только… словом, когда знакомятся с Хильдой или, скажем, со мной, никому и в голову прийти не может, что у нас такой родственник.
По папе сразу видно, что он с «прежней родины», внешность, акцент — все его выдает, и говорить он может только о деньгах: оно и понятно, бедный папа, он с четырнадцати лет работает; его надо знать по- настоящему, иначе он производит не то впечатление. Я что хочу сказать: он и впрямь хочет для меня всего самого лучшего и впрямь чего только и для меня, да и для Айрин и даже для Джека, когда тот был помоложе, ни делал, но до чего же некстати он сейчас пришел.
Папа вошел со словами:
— Ну, ну, здравствуйте, здравствуйте, что же это получается: у моей дочери не нашлось для меня местечка за столом вечером в пятницу; после обеда — вот когда меня пускают. Хильда, детонька, здравствуй, здравствуй, Джек, здравствуй, Дженни. Здравствуйте, молодой человек, вы — друг Дженни?
Чарльз встал и говорит:
— Да, вы не ошиблись.
А папа ему:
— Как говорите, ваша фамилия? Левертон? Такая фамилия может быть и у еврея и у нееврея, на еврея вы непохожи.
А Чарльз и говорит:
— Да и вы непохожи.
И я подумала: а он дерзит.
Все расположились в креслах пить кофе, и я молила Б-га, чтобы папа не подверг Чарльза допросу, только моли-не моли, иначе и быть не могло. Чем Чарльз занимается? Доходное ли это дело — издавать ноты?
А Чарльз ему:
— Есть много дел и подоходнее.
А у Чарльза «ягуар» и просто изумительная квартира на Портмен-скуэр.
Тут папа и говорит:
— Я что хочу сказать: можно на доход с него прожить? Я так думаю, если дело не приносит пяти тысяч в год, прожить с него нельзя.
А Чарльз ему:
— Прожить, полагаю, можно.
Я услышала, что Айрин говорит на кухне с горничной, прошла на кухню и, когда мы остались одни, говорю ей:
— Могла бы и предупредить.
А она мне:
— Лапуля, с какой стати? Он же не сказал точно, что придет; мне и так стоило большого труда сделать так, чтобы он пришел после обеда. И потом, ты же не стесняешься его, ведь нет? Чарльзу раньше ли, позже ли, все равно пришлось бы с ним познакомиться.
А я ей:
— Ты же знаешь, не о том речь.
Когда я вернулась в гостиную, разговор у них шел об акциях и дивидендах, и я поняла: вечер загублен; а они все говорили и говорили — что поднимается в цене, что падает, и я готова была уже криком кричать. Чарльз включился в разговор — он просто чудо, но я совсем извелась, я же видела: его эти разговоры так же занудили, как и меня.
Ну а Айрин, Хильде и мне ничего не оставалось, как сесть в уголку и завести свой разговор, время от времени я обращалась к Чарльзу — давала ему шанс присоединиться к нам, но папа тут же снова вовлекал его в разговор, и на третий раз Чарльз жалобно посмотрел на меня, давая понять: ну что тут поделаешь? И в конце концов до того дошло, что я даже не слышала, о чем говорят Айрин и Хильда.
В половине десятого я и говорю:
— Айрин, нам и впрямь пора, мы вчера вечером поздно засиделись в гостях.
А папа говорит:
— Я только пришел, а вы уходите, где это видано? Останьтесь на полчаса, ничего с вами не сделается.
И я поняла: если мы сейчас уйдем, он, как водится, устроит сцену — и пиши пропало. Так что я замолчала, а Айрин передернула плечами в смысле: ты же его знаешь, но я все равно думаю — это она подстроила, и она знает, что я знаю.
Я еще раз попыталась помочь Чарльзу.
— Пап, — говорю, — ты завладел Чарльзом, не даешь нам с Айрин и словом с ним перемолвиться.
— Завладел? Зачем мне это? У нас интересный разговор, он деловой человек — голова у него варит.
А Чарльз ему:
— Не так хорошо, как у вас.
Тут завязался общий разговор, только какой разговор можно вести при папе. Кончили тем, что стали рассказывать еврейские анекдоты, чего я не выношу. Папа рассказал один анекдот с бородой — его все знали, Чарльз рассказал несколько уморительно-смешных, и папа очень смеялся, потом перевел взгляд на меня — головой качает, подмигивает: показывает, что Чарльз ему понравился, оставалось только надеяться, что Чарльз этого не заметил.
Тут горничная принесла чай, и папа давай ворчать: почему, мол, к чаю ватрушки не подали, а Айрин и говорит:
— Пап, если бы мы знали точно, что ты придешь.
А он ей:
— Это почему же ты не знала, конечно же, знала.
И то хорошо, что к этому времени мы уже выпили чай, так что можно было и распрощаться.
