Однако после возвращения Ермолова из Персии по мере активизации русских войск и соответствующей реакции горцев, тон посланий проконсула к Аварскому хану стал меняться, хотя он еще соблюдал видимость личной приязни.
От 24 июля 1818 года.
Муса-Хаджи доставил мне приятное письмо ваше и приказание в. пр. в точности исполнил.
Я привык, уважая вас, говорить с вами приятельски и теперь сообщу вам полученные мною из Дагестана известия.
Вскоре должен быть съезд, на котором рассуждаемо будет о предприятиях, противных намерениям великого нашего Государя, дабы народы Дагестана жили в тишине и спокойствии. Есть злонамеренный замысел Акушинского народа и прочих обществ сделать нападение на владения Уцмия и Шамхала.
Не хотел бы я верить, что брат ваш возмущает сии народы, но прежнее его, известное мне, поведение в прошлом году, явная вражда с Шамхалом, о которой писал я к вам и просил посредства вашего для прекращения оной, заставляют меня нимало в том не сомневаться. Я, тверд будучи в исполнении воли великого Императора, не прибегая ни к каким средствам неприятным, обращаюсь к вам, как к Российскому знатному чиновнику, дабы вы, по долгу звания вашего, воздержали брата вашего, который поступками своими ни вам не делает чести, ни себя не приносит пользы, и, возмущая народ Акушинский, обязавшийся не предпринимать ничего вредного, призовет на него справедливое наказание, которого, конечно, он первый не захочет разделить с ним тягость.
Не приличествуете мне делать угрозы, и я в том нужды не имею, также ни хвастать средствами моими, но я отдаю на собственное рассуждение в. пр.: могу ли я, имея по воле великого моего Государя и власть, и силу, допустить, чтобы нанесли оскорбление верноподданным Его и чтобы я оставил то без примерного наказания? Могу ли я потерпеть своевольства такого человека, которого я потому только знаю, что он имеет честь быть братом вашим, и который разве бы низкими и подлыми сплетнями и происками мог сделаться известным?
Простите откровенности моей, но так всегда говорю я с моими приятелями и против них не умею быть не только слаб, ниже излишне снисходителен. Письмо cиe доставит вам Хаджи-Муса, которого отправляю я для того, что здесь ему делать нечего. Я принял его приличным образом и с почестью. Он доволен мною и остался уверенным, что я прежде знал, что по препоручению моему ничего он не сделает. На cиe не почел я за нужное сказать ему причины, но в. пр., когда будет надобно, я объявлю о том; просил его также более меня не обманывать, о чем полезно и вам знать.
Желаю вам благополучия и успеха в добрых делах.
По мере того, как Ермолов вникал в ситуацию, тон его писем Султан-Ахмед-Хану становился все более жестким и угрожающим.
От 18-го августа 1818 года.
“Вы уведомляете меня, что унцукульский житель Нур-Мамед отправился с лезгинами на помощь чеченцам в то время, когда сей пьяница, два раза постыдно прогнанный и побитый Российскими войсками, возвратился обратно в горы с своими разбойниками. Я не имею на него гнева, но все вообще лезгины должны наказать его, ибо как новый в здешнем крае начальник, не зная хорошо лезгин, имел я к ним несколько еще уважения; но теперь достойный Нур-Мамед меня с ними познакомил, и я вижу, что подлее трусов нет на свете и что бульшего вреда можно опасаться от блядей, нежели от них. Подданные в. пр. были также с Нур-Мамедом. Хочу верить, что о том вы не знали или не имели довольно власти, чтобы удержать их; но я уверяю вас, что за то нимало не сержусь и впредь не буду сердиться, если приходить будут к чеченцам, ибо одни трусы других стоют, а мне не труднее бить подлых сих мошенников вместе.
Надобно, чтобы народы были весьма глупы, чтобы думать препятствовать русским в их намерениях. Буду везде и все сделаю, а подлецам непокорным и пощады не будет.
Вы хотите, чтобы я не верил слухам насчет Дженгутайского бека, брата вашего? Я скажу вам, что имею о нем известия верные и советую вам остеречь его, ибо мне стоит слово сказать и не будет его владения и он подобно прочим беглецам будет скитаться в горах и просить из милосердия кусок хлеба.
Последуйте, любезный приятель, моему совету; вы меня не знаете: я умею не изменять моему слову. Скоро буду в Дагестане, и обо мне услышите”.
Здесь уже слышатся отзвуки громов, которые низвергал на головы ханов единственный из почитаемых Ермоловым предшественников – князь Павел Дмитриевич Цицианов.
Алексей Петрович, правда, в отличие от князя Павла Дмитриевича, не грозил “вымыть кровью хана свои сапоги”, но угроза сурового наказания проступала достаточно ясно. “Скоро я буду в Дагестане…”
В сентябре 1818 года.
“Добрый приятель мой! Ответствую на другое письмо ваше, чрез Мустафа-агу полученное:
Одобряю весьма, что ген.-м. Пестель обратился к вам, как к генералу Российскому, чтобы вы старались склонить народ Даргинский дать аманатов, ибо вы обязаны о том стараться. Они упорствуют, как вы меня уведомляете, дать их, а принимают присягу, что никакого вреда делать не будут. Я похваляю доброе cиe намерение их, но как вы упоминаете о существующих в Дагестане обыкновениях, то и я должен вам сказать о моем обыкновении.
Я когда что требую, то никогда уже того не переменяю. Аманаты от Даргинского народа мне надобны и я их иметь буду, и присягу они дать должны. Может быть, хотят они иметь войска великого государя моего свидетелями оной, то и в сей просьбе не откажу.
Не уверяйте меня, что подданные ваши не приходили на помощь чеченцам: они были; но я верю, что вы, как верноподданный Г. И., о том, конечно, не знали или удержать их не имели власти”.
Ермолов сквозь зубы оправдывает явную ложь хана. Время для расплаты еще не пришло. Но Ермолов уже знал, что хан покровительствует царевичу Александру.
Хочет выиграть время и Султан-Ахмед-Хан и адресуется к Ермолову с очень характерным по интонации и аргументам посланием.
“С пожеланием вам полного торжества над врагами докладываю, что некоторые из моих слуг сообщили мне, что ген.-м. Мадатов, в бытность свою в Шеки, намекнул на ваш гнев против меня. Я не знаю тому причины и полагаю, что коварные люди вам на меня наклеветали. Я ожидал по этому поводу вашего письма и также приказаний ваших через Мадатова; между тем не последовало ни того, ни другого. Душа моя не могла успокоиться, и я решился обратиться к вам с этим донесением, которым и спрашиваю: неужели я оклеветан в измене обожаемого Г. И.? Когда племена грузинские, джарские и пр. поколебались и возмутились, я и единым словом не изменил Г. И., а действиями и подавно. Когда Шекинцы изменнически трижды пригласили к себе прежнего своего владетеля Селим-хана и покусились на убиение своего владетеля Джафар-Кули-хана, я с своим отрядом не переставал защищать сообщение Российского правительства вместе с эмиром Джафар-Кули-ханом. Шекинцы сами изменники, хотя и приписывают мне грабежи и разбои. Всему Ширвану и Шуше известно, что Шекинцы, начиная от их эмиров, сеидов и юз- башей суть источники грабежа и разбоя. Это их всегдашнее ремесло. С моей стороны, напротив, не произошло ничего похожего на грабеж: мы совершенно непричастны этому обвинению. Может быть, грабеж производился некоторыми частными лицами, но к нему непричастны эмиры, бывшие в Тифлисе и ничего о нем не знающие. Вообще всякое ваше приказание может быть мною принято к исполнению. Прошу не внимать словам недоброжелателей. Если вы чем недовольны, то потребуйте меня к себе; я предстану пред вами и приму от вас наказание, если окажусь его заслуживающим. Я из нижайших рабов Падишаха, которому никогда не изменю. Если вы командируете сюда доверенного человека для исследования интриг моих врагов, то он откроет истину, и я успокоюсь насчет этих наговоров.
Что касается Дагестанских известий, то они вам известны. Прошу не переставать возлагать на меня ваших поручения и приказаний, за исполнение которых я примусь головою и глазом”.
Ответ Ермолова ставит точку в игре. Далее – война.
5 ноября 1818 года.
Я сегодня подучил письмо ваше, на которое по желанию вашему отвечаю.
Не прибавляйте к гнусной измене вашей Государю великому и великодушному обмана, что вы не
