к обороне; с ним было две тысячи пехоты и 6 орудий, конницы Аслан-хана кюринского и нашей Кубинской слишком 500 человек. Три дня лезгины дрались, и жители Башлы, изменив данной присяге, присоединились к ним и впустили их в дома свои. Тогда Пестель, не имея сообщения с Дербентом и опасаясь недостатка в провианте и снарядах и видя сверх того, что неприятель начал окружать замок окопами, выступил ночью из Башлы. На дороге два раза безуспешно нападал на него неприятель, но с большим прогнан уроном, и Пестель благополучно пришел на прежний при реке Бугаме лагерь, где атаковать его неприятель не решился. Потеря с нашей стороны по образу здешней войны необыкновенная, ибо с убитыми и ранеными простирается до 370 человек; неприятель, а паче изменники селения Башлы, потерпели ужасно. Теперь по предписанию моему Пестель выступил из Дербента для совершеннейшего разорения Башлы и прочих селений взбунтовавшего владения каракайдакского уцмея.
В будущем году поеду я наказать акушинской народ, сильнейший в Дагестане и наиболее нам враждебный, и после того вся сия страна будет совершенно спокойна и лучше многих других повиноваться. Здесь не так легко я кончу, как теперешний раз, но кончу непременно.
Вот, любезнейший брат, вернейшее тебе описание всего здесь происшедшего и даже частию моих вперед предприятий. Не думаю, чтобы мог ты упрекнуть, что не пишу к тебе обстоятельно и обо всем.
Надо сказать, что хотя он смотрел теперь на задачи, перед ним стоявшие, куда более трезво, чем в начале, его конечный вывод далек от провидения. Когда он пишет, что после подавления акушинцев “вся сия страна”, то есть Дагестан, “будет совершенно спокойна и лучше многих других повиноваться”, то это свидетельствует все же о далеко недостаточном понимании кавказской реальности. Пройдет несколько лет, и именно по Дагестану начнет распространяться мистическое исламское учение тариката, производным от которого станет мюридизм. Будучи возглавлен тремя имамами – третьим был Шамиль, – мюридизм объединит Восточный Кавказ и навяжет России почти тридцатилетнюю кровавую войну… Уже в конце своего проконсульства Ермолов попытался противопоставить проповеди тариката проповедь умеренного ислама и для этого привлек популярного в Дагестане кадия Саида Араканского.
Но это было позже. Пока что Алексей Петрович делал ставку на силу и устрашение.
5
В письме к Воронцову есть несколько принципиально важных пассажей.
Во-первых, впервые Алексей Петрович говорит об истреблении мирного населения в чеченских аулах. Формально лояльных русским, но способствующим своим единоплеменникам во время набегов: “Удалось убить более несколько людей и жен (!), нежели в сражениях, ибо не столько всегда удобно бегство”. За этой витиеватой фразой, сознательно туманной – Ермолов не знал, как отнесется его просвещенный друг к подобным методам, – стояла хорошо рассчитанная “гуманная” жестокость, урок которой юный артиллерист Ермолов получил от Суворова во время осады Варшавы.
Историк Кавказской войны В. А. Потто приводит принципиальное заявление Ермолова: “Хочу, чтобы имя мое стерегло страхом наши границы крепче цепей и укреплений, дабы слово мое было для азиатов законом, вернее неизбежной смерти. Снисхождение в глазах азиатов – знак слабости, и я прямо из человеколюбия бываю строг неумолимо. Одна казнь сохранит сотни русских от гибели и тысячи мусульман от измены”.
И в письмах к Закревскому, и в письмах к Воронцову Алексей Петрович зондирует как общественное, так и начальственное мнение на предмет отношения к его методам замирения края.
Во-вторых, он в очередной раз ясно формулирует свой стратегический план – отсечь цепью укреплений территории немирных горцев от контролируемых территорий.
Еще 9 июля он писал тому же Воронцову: “Дагестан, который тебе знаком и где всегдашнее убежище изменникам и врагам нашим, где весьма покойно живут и беглый подлец царевич, и злобный Ших-Али-Хан и где теперь дышит все возмущением, я намерен связать с Кавказскою линиею посредством дороги через Дербент. Со временем линию укреплений по Сунже доведя почти до устья оной, то есть ниже места, где впадает Аргун, перейду я на правый берег оной, где для сообщения будет редут; в Аксае заложу крепостицу, в Андреевской деревне немного сильнейшую и левый фланг примкну к Сулаку у Костюковского селения. Закрою совершенно Кизляр, богатый город и родом своей промышленности единственный… Весь сей план довел я до сведения правительства, и он не кажется неосновательным.
Еще представил я систему крепостей для областей наших, по ту сторону гор лежащих, вводя в предмет умножение и усовершенствование войск в Персии”.
В-третьих, черезвычайно характерен пассаж, посвященный уцмию Каракайдацкому.
Уцмий – традиционный титул владетеля Каракайдакской области – был одним из тех дагестанских феодалов, которые по замыслу Ермолова подлежали изгнанию или уничтожению. И Алексей Петрович, подозревая его в коварных замыслах, прямо объявлял своему другу о намерении захватить владения и уцмия, и аварского хана. Это было начало операции по разрушению системы ханств в Дагестане и на южных его границах. Мотивация вполне достойная: “Будущею весною, если чуть возможно мне будет, я приду разведаться с мошенниками в собственные их жилища, и тут будет конец и уцмиевскому достоинству, а жители богатой земли сей и нам необходимо нужной отдохнут под милосердным правлением императора от злодейской власти, их утесняющей”.
“Беглый подлец царевич” – Александр, сын покойного царя Ираклия и претендент на грузинский престол, поддерживаемый Персией и мятежными горцами. О нем еще пойдет речь.
“Злобный Ших-Али-Хан” был для Алексея Петровича персонажем особо ненавистным, ибо юношей он владел Дербентом во время зубовского похода, капитулировал, а затем, обманув доверчивого Зубова, бежал в горы и вел партизанскую войну против русских, причинив экспедиционному корпусу немало неприятностей.
Это были счеты более чем двадцатилетней давности. Не говоря о том, что это было следование заветам великого Цицианова, который писал в свое время императору Александру: “По свойствам того же Ших- Али-Хана, по деятельности его и интригам, полезнее для России унижать и ослабевать его, давая знаки покровительства имеющему претензии на Дербент аге Али-беку”. Али-бека Цицианов считал слабым и непредприимчивым…
Алексей Петрович, как мы знаем, был радикальнее – он считал нужным заменять ханов русскими офицерами.
Методы, которыми пользовался Ермолов при подавлении горцев, их соотношение с европейскими – христианскими – нравственными законами и просто представлениями о человеческой гуманности, – особый и далеко не простой сюжет.
В начале 1819 года, после похода в Дагестан, Грибоедов, человек пронзительного ума и к тому времени неплохо узнавший Алексея Петровича, написал о нем нечто, дающее ключ к проблеме: “Нет, не при нем здесь быть бунту. Надо видеть и слышать, когда он собирает здешних или по ту сторону Кавказа кабардинских и прочих князей; при помощи наметанных драгоманов, которые слова его не смеют проронить, как он пугает грубое воображение слушателей палками, виселицами, всякого рода казнями, пожарами; это на словах, а на деле тоже смиряет оружием ослушников, вешает, жжет их села – что же делать? По законам я не оправдываю некоторых его самовольных поступков, но вспомни, что он в Азии – здесь ребенок хватается за нож. А, право, добр; сколько, мне кажется, премягких чувств…”
Это Грибоедов писал в Россию своему другу Бегичеву, понимая, что слухи о ермоловском терроре туда доходят.
Последняя фраза о доброте Ермолова и его “премягких чувствах” на первый взгляд категорически противоречит всему остальному. Это не так. Ермолов на Кавказе принадлежал двум мирам. “Вспомни, что он в Азии…” Он категорически отбросил все попытки своих предшественников – Гудовича, Тормасова, Ртищева – искать компромиссное решение конфликта: “Лучше от Терека до Сунжи оставлю пустынные степи, нежели в тылу укреплений наших потерплю разбои”.
Дело не в отдельных набегах. Дело в принципе.
Отложив по необходимости реализацию своего персидского плана, Алексей Петрович, который не мог
