губы его поджаты. Потом он весело раскручивается в обратную сторону.
— Послушайте, Стимсон, но это же меняет все дело. Тогда я смогу по-другому разговаривать с русскими. Я буду диктовать. Если они заартачатся — пусть убираются к черту… А она взорвется? — вдруг спрашивает он у Гровса.
— Разумеется, господин президент.
— Если она взорвется, у меня будет хорошая дубинка для русских парней.
— Но можем ли мы не считаться с протестами ученых? — Стимсон кивает на письмо. — Они отражают мнение влиятельных кругов.
— Не стоит преувеличивать. Среди ученых разные мнения. — Гровс замысловато вертит рукой. — Я изучил эту публику. Если они что-нибудь сделали, они обязательно хотят пустить это в ход, они все тщеславны.
Трумэн внимательно следит за его жестом.
— Я тоже думаю… но хорошо, если б они сами вынесли рекомендации.
— Господин президент, — говорит Гровс, — я надеюсь, что они дойдут до этого.
Гровс и Стимсон молча спускаются по лестнице.
— Господи, как он мог, как у него хватает духа, чтобы так легко согласиться на такое? — удрученно произносит Стимсон. — Сбросить бомбу…
Гровс неожиданно хохочет:
— Знаете, Стимсон, он не так уж много сделал, сказав «да». Сейчас надо иметь куда больше мужества, чтобы сказать «нет».
В другое время Стимсон оценил бы это замечание, но теперь победный вид Гровса раздражает его.
— Боюсь, что с учеными вам будет потруднее, чем с Трумэном, — едко замечает он. — Особенно с этим вашим Оппенгеймером. Вряд ли на него подействует ваша эрудиция…
…Черный лимузин, сигналя, пробивается через карнавальное шествие какого-то маленького американского городка. Взрываются петарды, сыплется конфетти, веселые маски заглядывают в окна машин. Тамбурмажор-девица вышагивает впереди женского оркестра.
За рулем машины Оппенгеймер, он в светлом костюме, в лихо сдвинутой шляпе. Рядом с ним Сциллард. Сквозь разряды и потрескивание включенного приемника доносится скрипичный концерт.
— …Рвется крохотный сосуд в голове одного человека, и все… — говорит Сциллард. — Ход истории нарушается. Чего стоит этот мир, построенный на таких случайностях? Если бы Рузвельт прожил еще несколько дней… всего несколько дней… А мы пытаемся установить какие-то законы развития. Ищем логику…
— Будь Рузвельт жив, он бы тоже не сумел остановить военных, — утешает его Оппенгеймер. — Ты идеалист, Лео. Вся разница в том, что Рузвельт сделал бы это нехотя, а Трумэн делает охотно.
— Я вижу, ты ловко устроился в этой разнице, — со злостью говорит Сциллард. — Ладно. Ясно, что надеяться нам не на кого. Только на себя. Пока эти упыри с нами считаются, мы должны их придержать.
Машина сворачивает в боковую улочку, где сидят на крылечках старые негритянки. Гирлянды бумажных цветов повисли между дощатыми лачугами, сколоченными из фруктовых ящиков. Ограда из колючей проволоки, пакгаузы, и там, в глубине складов, на открытых площадках пирамиды стальных солдатских касок. Они высятся, никому уже не нужные, до следующей войны, как курганы, как памятники…
— Отправить еще килограмм писем? — насмешливо спрашивает Оппенгеймер.
— Не валяй дурака. Ты руководитель проекта. Ты отец бомбы, ее папуля, папочка… кумир всех горилл в генеральских мундирах. От тебя зависит больше, чем от кого-либо из нас.
Перед ними расстилается безрадостная равнина. Прямое шоссе, размеченное рекламными щитами, бетонной стрелой воткнулось в горизонт. Шлейф пыли клубится за одинокой машиной.
— Ничего от меня не зависит, — говорит Оппенгеймер, — я технический советник.
— Оппи, ты начинаешь работать на дьявола, — предостерегает Сциллард.
— Дьявол… — Оппи кривится. — Не ты ли хлопотал, чтобы его выпустили из бутылки?
— Мы все ответственны за это, но ты, Оппи, ты обязан остановить их, тебя послушают. Если ты этого не сделаешь…
— Я не хочу вмешиваться в политику. Я ученый.
— А зачем же ты начинал работу над бомбой? Ну-ка потревожь свою знаменитую память. Мы делали бомбу против Гитлера, теперь он разгромлен. Зачем же сейчас ее сбрасывать? На кого?
— Лео, ты делал ее против Гитлера. Я тоже, но, кроме того, я делал ее для своей родины. Я — американец…
— Ага, а я — эмигрант… Вот до чего мы дошли… Ну конечно, ты политик, только ты плохой политик. Это оружие принесет твоей Америке больше вреда, чем пользы. Ах, Оппи, как разделила нас эта проклятая бомба. Гейзенберг, Ган… теперь ты. Мне кажется, что ты все время чего-то боишься.
— Чего мне бояться? — Голос Оппи вдруг срывается на крик. — Я ничего не боюсь!
— Тебя окружает страх, — не слушая, продолжает Сциллард. — Ты не смеешь оглянуться. И боишься смотреть вперед…
Голос Сцилларда отдаляется, затихает. Машина мчится по бетонному шоссе. За рулем Оппи, и рядом уже нет никого…
По вечернему подмосковному шоссе с зажженными фарами мчится ЗИС-101.
В машине Курчатов, Зубавин, Переверзев, в рыбацких своих плащах и ватниках, они возвращаются с того колхозного застолья.
Затихают звуки гармони, кончается вальс, отлетают все дальше за стеклом огни деревень. Курчатов смотрит в темноту.
— Игорь Васильевич, — оборачивается к нему Переверзев, сидящий рядом с шофером. — Для чего они?.. Что теперь будет?
Курчатов молчит. Кончился вальс, кончился праздник, кончилась песня — для него все это мирное разом кончилось. Не успев по-настоящему начаться. Когда теперь ему придет случай вернуться к мирной жизни? Что проносится перед ним в зеркальной глубине стекла?
— Они метили не в Японию, — говорит Зубавин. — Она что… Она полигон.
— Хотят нас запугать?
Курчатов откидывается на сиденье, возвращается к своим спутникам.
— Итак, начинается новая эра — эра атома. Атомный век, — задумчиво говорит он.
— Ничего себе начало, — бурчит Зубавин.
— Да, кровавое начало… Боюсь, многое сейчас будет зависеть от того, успеем ли мы ее сделать.
Зубавин с особым вниманием посмотрел на Курчатова, словно бы увидел его иначе, совсем не так, как привык за эти два года.
— Да, все зависит от вас, — говорит он. — Впервые, наверное, в истории отвечать будут ученые.
Курчатов озабоченно кивает:
— По крайней мере ясно, что ее сделать можно.
Под утро Курчатов, Зубавин, несколько ответственных работников Совета Министров и генералов вышли из подъезда дома в Кремлевском переулке.
На свежеполитой площади их ждали машины.
Курчатов молча попрощался с товарищами, еще не замечая, как перед ним вытягиваются…
Пешком через площадь он направился к Троицким воротам. Его обгоняли автомобили. Позади, в отдалении, следовал Переверзев.
Вдруг Курчатов свернул на Соборную площадь. Одинокие шаги его гулко звучали в тишине раннего утра. Москва еще спала. А может, сюда не доносились ее шумы. Солнце только позолотило маковку колокольни Ивана Великого. Все было в тени, но там, наверху, полыхало. Сверкали золотые купола
