Живы, здоровы!
Переверзев и Зубавин смотрят на Курчатова.
— Не неволь, Настя, может, им неинтересно с нами. А от угощения не отказывайтесь.
Курчатов кланяется ей, подходит к столу:
— С возвращением!
Они садятся за столы, сооруженные из досок, положенных на ножки из кирпичей. На скатертях печеная картошка, капуста, огурцы, свиная тушенка из армейского пайка. Их рассадили между женщин, и сразу начались смешки, и «ах, пожалуйста», и «кушайте на здоровье».
Соседка спрашивает у Курчатова:
— А вы ведь молодой, почему вы, извиняюсь, с бородой? — И тут же прыскает: — Как складно получилось: молодой, молодой, зачем ходишь с бородой!
— Я зарок дал на фронте, — поясняет Курчатов. — До победы не бриться. А теперь привык. И скажу вам по секрету — нельзя мне ее снимать.
— Это почему?
— На работу не пустят. На пропуске-то я с бородой заснят.
Девушки смеются:
— Разыгрываете?
Зубавин спрашивает у хозяйки:
— Где тут есть телефон?
— В сельсовете, ребятишки проводят.
Он отдает ей улов:
— Вот, пожалуйста, присоедините…
И уходит. А за столом уже поют, выводят:
Курчатов подпевает, постепенно входя в широкий разлив этой старой песни.
Зубавин вернулся, подошел сзади к Курчатову, присел, будто помогая петь, и тихо на ухо:
— Американцы сегодня сбросили атомную бомбу. На Хиросиму. Город разрушен. Нас вызывают. Сюда выехала машина.
— Ах ты… Боже мой… — Курчатов замечает устремленные на него взгляды. Но в это время вдруг частым перебором ударила гармонь, и все вскочили, закружились.
Поднимая пыль, потянулось стадо, несколько коровенок, которые возвращались с пастбища.
Курчатову припомнилось другое: огромное мычащее стадо измученных, недоенных коров, что шли мимо Эрмитажа, мимо могучих атлантов, мраморных портиков, мимо дворца, мимо Капеллы.
Июльский полдень сорок первого года, когда усталые, запыленные колхозники гнали эту процессию сквозь город. Прохожие молча стояли на тротуарах, глядя на необычное зрелище. Остановились трамваи, машины. Никогда еще Дворцовая площадь не знала такого. Курчатов на «эмке» напрасно пытался пробиться. В конце концов он тоже вынужден был остановиться, выйти из машины.
Идут, тянутся по набережной, протяжно, голодно мыча, коровы с запавшими боками, изможденные долгой дорогой.
В маленьком сквере Физико-технического института собирается отряд ополченцев. Свалены в кучу чемоданчики, рюкзаки. Люди на этой июльской жаре снимают пиджаки, пальто, плащи, сворачивают их в виде скаток.
Из парадной института выносят ящики, грузят в машины. Часть института эвакуируется. В коридорах перестук молотков, стружка, сотрудники несут приборы, пакуют. Печальная эта картина пустеющих лабораторий почему-то мало трогает Курчатова. Он мчится, перепрыгивая через доски и коробки, взбудораженный радостью.
— Еду! — сообщает он каждому встречному. — Разрешили! Еду на флот, в Севастополь!
Заглядывает в непривычно просторные лаборатории, где стоят пустые длинные столы, высокие распахнутые шкафы, голые стеллажи.
— Абрама Федоровича не видели?
Иоффе в своем кабинете, тоже частью опустошенном, складывает в стопку какие-то оттиски, справочники — самое необходимое.
— Абрам Федорович, получил вызов! — с порога, ликуя, объявляет Курчатов. Поздравьте, теперь все в порядке.
Иоффе смотрит на него с любовью и жалостью:
— Это вы называете «все в порядке»?
— Буду в Севастополе налаживать защиту кораблей от магнитных мин!
Иоффе слушает его пылкую речь без сочувствия. И так нелегко видеть, что творится с институтом, а тут еще расходятся, разъезжаются лучшие сотрудники, цвет института, руководители ведущих лабораторий.
— Абрам Федорович, дорогой, не могу я ехать с вами в Казань, не могу.
— Что останется от лаборатории… какая была тема, как все шло…
Курчатов беспечно машет рукой:
— Кому это сейчас нужно, Абрам Федорович, все наши атомные исследования сейчас роскошь. Все для фронта! Верно? Воевать! Флёров ушел в армию, Петержак на фронте, Александров в Севастополе. Чем я хуже? Самое насущное надо делать, самое главное…
Зазвонил телефон, Иоффе слушает, кивает словно бы на слова Курчатова и вдруг, отложив трубку, говорит грустно:
— То, что нужно, мы знаем… А вот что окажется ненужным — это неизвестно.
Удивительное у него лицо, то старчески мудрое, то совершенно молодое.
Вырезки из разных газет, журналов: карикатуры на Рузвельта. Чьи-то руки подклеивают их в альбом, одну за другой, едкие и беззлобные, смешные и пошлые…
Большой письменный стол. Высокое до потолка окно выходит на зеленую лужайку. За столом, в кресле с двумя флагами по бокам, сам президент США, это он перебирает свежую партию карикатур на себя для своей коллекции. Странное увлечение, которое развлекало Рузвельта в последние годы его жизни.
За кофейным столиком напротив президента Александр Сакс, плотный мужчина, примерно одних лет с президентом, продолжает устало и упрямо:
— …Эйнштейн полагает, что если найдут способ применения быстрых нейтронов, будет несложно создать опасные бомбы…
Рузвельт посасывает сигарету, зажатую в длинном мундштуке, и, усмешливо прищурясь, разглядывает очередную карикатуру.
— …Правительство должно установить прямой контакт с физиками… — настаивает Сакс. — Эйнштейну можно верить.
Рузвельт демонстративно поднимает и откладывает в сторону письмо Эйнштейна.
— Вера… Нет, Алекс, вера — аргумент для постройки церквей, а не заводов. Все это интересно, но вмешательство правительства пока что преждевременно. — И Рузвельт в лупу разглядывает новую карикатуру: президент на своей коляске едет навстречу немецким танкам и беспечно смеется.
Но Сакс не хочет сдаваться.
— Дорогой президент, — говорит он, не скрывая возмущения, — я приехал в Вашингтон на собственные деньги, я не могу отнести расходы за счет правительства, поэтому прошу вас быть
