— С ним надо быть откровенным, — продолжает Лауэ.
И тут капитан со своей компанией громко провозглашает:
— Великому ученому нашей великой Германии!
Они высоко поднимают кружки в честь Гейзенберга. Шипит, лопается пена. Гейзенберг кланяется, морщась, и все же слегка польщенный.
Все стоит на прежних местах в гостиной дома Нильса Бора. Так же горит камин, и так же дымится большой кофейник на столе. Но сместилось значение вещей. Одним из главных предметов стал телефон. На молчащий аппарат посматривают, к нему прислушиваются. Часы тикают встревоженно, и все слышат этот отсчет. Приемник дежурного бормочет в углу. И шторы плотно закрывают окна.
— Если он согласился возглавить Кайзер-Вильгельм-Институт, — говорит Розенталь, близкий друг и сотрудник Бора, — значит, он помогает фашистам.
— Он оправдывал оккупацию Польши, — говорит сын Бора. — Что можно ждать от него?
— Такие заявления бывают иногда вынужденными, — говорит Розенталь. — Мы знаем, как заставляют их делать.
— Что, его пытали? — спрашивает Нильс Бор. — Нет, я никогда не понимал двойной игры. И не желаю понимать.
Они трое ходят по гостиной, встречаясь и расходясь. Нильс останавливается у пианино, пробует пальцем начало той песенки, что когда-то пелась в этом доме.
— Ах, Вернер, Вернер… — говорит он. — Но для чего ему понадобилось это свидание? Чего он хочет?
— Может быть, он надеется что-то узнать, — говорит Розенталь.
— Во всяком случае, отец, ты должен быть крайне осторожен.
— А если его специально подослали? — спрашивает Розенталь.
— Послушайте, это же Гейзенберг! — с отчаянием восклицает Бор. — Это же не полицейский провокатор.
Он с треском захлопывает крышку пианино. Надевает пальто.
— Отец, проводить тебя?
— Нет, нет.
…Моросит дождь по набережной Ни-Карлсберга. У воды стоят, как всегда, рыболовы с удочками. Нильс Бор идет под зонтом, рядом с ним Гейзенберг. Он иногда оглядывается. Воротник его плаща поднят, шляпа плотно надвинута.
— …Ничего особенного, я просто давно не видел вас. Я решил воспользоваться этой конференцией… — объясняет Гейзенберг.
— Благодарю вас, очень рад, — церемонно приговаривает Бор.
— Я представляю себе, как изменились ваши оценки немецкой физики, — говорит Гейзенберг. — Многие люди связывают имена ученых Германии с нынешней государственной политикой. Но вы-то понимаете, что тут надо разделять… Власть — это одно, ученые это другое, и вряд ли мы должны отвечать за их действия… — Он осторожно обрывает себя. — Нельзя не учитывать нажима, который оказывают на каждого ученого. Трудно даже передать атмосферу, в которой мы живем.
— Хм, не знаю, не знаю, — бурчит Бор.
— Иногда приходится заниматься вещами, которыми и не хотел бы.
— Хм…
— Например, урановой проблемой… — И Гейзенберг выжидательно замолкает.
— Что же тут такого неприятного?
— Нет, нет, ничего… Однако урановая проблема связана с проблемой атомного оружия.
— Хм…
— Вы думаете, атомное оружие практически невозможно создать?
— Не знаю. Я с начала прошлого года ничего не слыхал о развитии атомных исследований, — официальным тоном отвечает Бор. — Ни в Англии, ни в Америке. Может быть, они держат их в секрете. А может, и бросили заниматься этими вещами.
— А если не бросили?
— Кого вы имеете в виду?
— Я хочу спросить вас напрямую, Нильс. Имеем ли мы вообще моральное право во время войны заниматься таким оружием, как атомная бомба?
Бор пытается вникнуть, разгадать шифр этого вопроса, не замечая, он шагает по лужам. Весь разговор как шахматная партия, дебют разыгран, и теперь надо все тщательнее рассчитывать очередной ход.
— Раз вас интересует такой вопрос, — чутко и осторожно выводит Бор, — значит, вы уже не сомневаетесь, что расщепление атома можно использовать для военных целей?
— Теоретически — да.
— А практически?
— Не знаю, — тотчас замыкается Гейзенберг. — Думаю, что технически это слишком дорого и сложно.
— Ого, значит, уже технически…
— Я надеюсь, что никому не удастся это осуществить в ходе войны.
— Кто бы мог подумать, что дело у вас зайдет так далеко…
— Нет, нет, вы меня не так поняли, — страдальчески вырывается у Гейзенберга.
Они останавливаются. Бор ждет. Кажется, сейчас начнется то главное, ради чего приехал Гейзенберг. Где-то поблизости клацают солдатские сапоги — проходит патруль. Каждый вглядывается в лицо другого, каждый неуступчиво ждет от другого первого шага, и оба молчат.
Гейзенберг протягивает руку и не решается прикоснуться к Бору, стряхивает намокший рукав. Они оба страдают от недоверия друг к другу и оттого, что не в силах преодолеть это недоверие.
— Я так надеялся получить от вас совет… помощь…
— Вы знаете, Вернер, все слишком круто изменилось, боюсь, что физики в этих условиях будут продолжать начатое, как бы ни были опасны такие работы.
— Послушайте, Нильс, надо их остановить, пока не поздно. Мы должны договориться.
— О чем?
— Ученые не должны толкать свои правительства… чтобы, ну, словом, разворачивать эти работы.
— Вот как…
— Вы думаете, это нереально?
— Вы не могли бы, Вернер, несколько полнее сформулировать свою мысль?
— Нильс, вы пользуетесь достаточным влиянием в Англии и Америке. Вы единственный, с кем я могу говорить об этом. Скажите, как вы полагаете, пошли бы в Америке физики на то, чтобы не создавать бомбу? Если, конечно, и немецкие физики сделают то же. Возможно ли такое соглашение?
— Странно, — задумчиво говорит Бор. — Странное предложение. — При своем простодушии он не в состоянии скрыть внезапное подозрение. — Это же рискованный вариант. Какие у нас могут быть гарантии?
Гейзенберг не сразу понимает, в чем его заподозрили.
— Но если мы договоримся…
Бор берет его под руку.
— Дорогой Вернер, мало ли что мы… вы сами толковали мне про то, как заставляют немецких физиков. Согласитесь, что ваш фюрер в смысле коварства…
— Да при чем тут фюрер? — вырывается у Гейзенберга, он оскорбленно высвобождает свою руку.
— Все равно, Вернер, ваше предложение в условиях войны выглядит двусмысленным, — вежливо и твердо заканчивает Бор.
