МОИ УНИВЕРСИТЕТЫ
Люди, будьте бдительны!
Ю. Фучик.
МОЙ АРХИПЕЛАГ
1. Миасс, 1947. Мне 20 лет. Арест. КПЗ, первые тюремные ужасы.
2. Златоуст. 1947–1948. Одна из самых страшных и крупных тюрем СССР. Следствие. Выездная сессия областного суда: 20 лет лагерей. Этап в Челябинск.
3. Челябинск. 1948. Пересылка. Я уже доходяга, едва жив, духовно сломлен.
4. Карабаш, 1948–1950. Лагерь: начальник майор Дураков, изверг, садист. Уголовники и 58-я статья, 1000–1200 человек. Медные шахты, торфодобыча, известковый карьер, столярка. Недолго в ней поработав, угодил в «нулевку» — почти на верную смерть.
В Карабаше и сейчас закрытые зоны.
5. Кыштым, 1950–1951. Лагерь, около 800 «врагов народа» и уголовников. Перевал руды и меди с узкоколейки на широкую. Я работаю в КВН художником.
6. Увильды. 1951–1953. Лагерь, около 1000 человек 58-й статьи, уголовников. Начальник — майор Лавров (редкий случай — неплохой мужик). Работы на стройках, графитовом и других заводах, иа лесоповале. Я — художник, геодезист. Умер Сталин, и счастливейшим летом 53-го года я — на свободе.
7. Одлян — лагерь для малолеток. Оттуда к нам, во «взросляк», регулярно поступало подросшее пополнение с уже богатым «опытом». Одлян и сейчас продолжает свою страшную «работу» (Новый мир. 1989. №№ 6–7).
8. ЛЭП Тайгинка — Увильды. Я не подозревал, что в 1952–1953 годах воздвигаю своими руками памятник лагерникам этих мест — трассу высоковольтной линии. Пусть этот мой многокилометровый мемориал (вместо крестов — опоры) стоит здесь вечно.
9. «Челябинск-40» — район озера и поселка Татыш и других пунктов. Первый в СССР комбинат ядерной смерти. Масса лагерей. «На атоме» работали смертники.
В споры на тему «Позорно ли наше прошлое?» я должен внести свою скромную, но отнюдь не риторическую лепту. Быть может, мой опыт и связанная с ним информация окажутся полезными для становления Всеобщей Истины — хотя бы в силу своеобразия…
В чем своеобразие? В ту недоброй памяти пору я стал не политическим, а уголовным преступником, осужденным в 1947 году в Златоусте сроком на 20 лет лагерей по Указу «от-четвертого-шестого-сорок седьмого — часть вторая — статья вторая» — групповое хищение государственной собственности в особо крупных размерах. Сначала я проходил по политическим статьям как особо опасный вредитель государства, но вышел названный Указ Президиума Верховного Совета СССР, куда более универсальный для любых расправ, со сроками «на всю катушку» — до 25 лет и, конечно же, с «вышкой».
Сразу должен сказать: после смерти Сталина— в июне 1953-го — меня амнистировали с полным снятием судимости (а вот стаж, увы, пропал). Состав преступления: голодая и пытаясь наскрести на билет до Ашхабада для работы в Астрофизической лаборатории, где меня ждали, я в городе Миассе Челябинской области, работая делопроизводителем, чертежным пером скопировал несколько талонов на хлеб — каждый до 300 граммов, — хлеб же собирался продать на билет. Весь многотонный перерасход хлеба по городу предъявили мне, хотя с таким количеством талонов не справился бы и цех художников.
Преступление мое для того голодного 47-го года было, конечно, серьезным. Но когда после полугода страшнейшей из тюрем прокурор сначала потребовал меня расстрелять, а затем — заключить в лагеря на 25 лет, я понял: мне не жить. Суд длился минут 10, от силы 15. В последнем слове я вымолвил: мне мол только что исполнилось 20 лет, — «несимметрично» у вас получается… Горькая шутка помогла: приговорили к 20 годам. Хлебные карточки отменили через несколько месяцев («мой» прокурор повесился). Только это ничего не изменило.
Сейчас мне 61 год, но до сих пор два-три раза в неделю меня посещают страшные сны с натуралистически ясными подробностями: будто времена изменились, меня взяли досиживать мои 14 «сталинских» лет, и я снова в лагере, в этапе или на пересылке. И все это — живо, сверхреально, с такой страшной, безысходной тоской о детях, внуке, недоделанных делах, недописанных книгах, со скорбью о всех несчастных, опять согнанных новыми деспотами за колючую проволоку, что кошмары эти затем по полдня не дают работать, сосредоточиться и я подолгу живу одновременно в двух мирах — сегодняшнем и том, лагерном.
В каждом из великого множества лагерей Южного Урала было примерно по тысяче народу — кроме более крупных лагерей. Тот, в который попал я, с издевательским названием-кличкой «Первомайка», был смешанным: уголовники содержались вместе с 58-й статьей — «врагами народа». Выживали здесь немногие. Проходил месяц, второй — ив зоне становилось заметно меньше народу. Нары мои стояли так, что через уголок окна было видно, как ночью вывозили за зону трупы на санях, влекомых черным быком с одним рогом. Сдающий трупы — связку мерзлых полускелетов из морга — отворачивает брезент, а принимающий считает их, с размаху пробивая железнодорожным молотком с длинной рукояткой шары стриженых черепов: для верности, чтоб не выехал кто живым, и для твердости счета. Сверившись по бумажке, выезжают за ворота.
Возили таким манером не очень далеко, до ближайшего старого отвала выработанной медной шахты. И так до следующего этапа, когда по узкоколейке подгоняли товарные вагоны, набитые людьми, и зона вновь делалась многолюдной.
Как-то подвыпивший надзиратель разоткровенничался мне: приняли 14 трупов, а довезли… 13! Ведь пробивали, мол, башку каждому — куда ж проклятый зэ-ка («з/к» — так нас. заключенных, когда-то звали- писали) делся? Сопровождающих двое, один другому не доверяет, завернули обратно. Проехали полпути: «а он, гад, лежит мерзлый, голый в канаве у дороги — выскользнул, значит, как ледышка, пока ехали-трясли. Обрадовались мы: треснули его посильнее пару раз по башке шкворнем, довезли до места все 14. покидали
