способностей. Третье требование, при всей несомненной неудовлетворительности его формулировки, было включено нами выше именно для оправдания такой сдержанности. Этот случай следует сопоставить с наблюдением, скажем, внешней формы. Хотя, как хорошо известно, некоторые философы потерпели, поражение на этом пути, было бы, видимо, совершенно неразумно отрицать, что тот, кто на основании осмотра или ощупывания способен сказать, является ли палка прямой или нет, знает, что значит для палки быть прямой, на том лишь основании, что при этом не показано его знание прямизны для палки, которую никто не видел и не трогал. Как мне представляется, лучший способ объяснить интуитивное различие между этими двумя видами случаев состоит в утверждении, что рассматривание или ощупывание палки не изменяет ее. В самом деле речь идет не о том, что изменение, привносимое проверкой, затрагивает проверяемое свойство: проверяя лингвистические способности некоторого индивида, мы намереваемся установить ту степень этих способностей, которой он обладает независимо от проверки; это не единственный случай, когда проверка влияет на рассматриваемое свойство. С некоторой долей справедливости можно сказать, что вопрос о том, какие процедуры наблюдения считать вносящими изменения в объект, опять-таки относится к сфере метафизического решения и выходит за пределы нашего анализа.
С другой стороны, мы вполне законно можем расширить понятие отчета о наблюдении так, чтобы оно включало в себя утверждения, опирающиеся на совершение операций, аналогичных счету, которые не воздействуют на наблюдаемый объект, а служат лишь для внесения порядка в наблюдения. Утверждения о числовой величине можно отнести к предложениям, условия истинности которых устанавливаются информативно. Однако утверждения о равенстве числовых величин можно считать такими утверждениями, знание условий истинности которых состоит в способности сообщить о результате не пассивного наблюдения, а наблюдения, сопровождаемого интеллектуальной операцией. Предложения, выражающие результаты измерений или наблюдений с помощью инструментов, образуют промежуточный случай или, скорее, целый спектр промежуточных случаев, приближающихся к регистрации результатов тех проверок, которые мы пытались исключить. Я не знаю, как провести между ними четкую границу и можно ли ее провести вообще. Однако мне вовсе не обязательно это делать, ибо я не верю, что в конечном итоге можно отстоять концепцию значения как условий истинности. Единственное, в чем я уверен, так это в том, что у нас имеется две фундаментальные модели для описания того, что значит знать условия истинности предложения. Одна модель — это явное знание, т.е. способность сформулировать эти условия. Эта модель, как мы видели, не вызывает сомнений и действительно нужна нам во многих случаях. Однако мы также видели, что этой моделью нельзя пользоваться, если мы хотим, чтобы представление об условиях истинности служило в качестве общей формы объяснения знания о значении. Другой моделью является способность наблюдать, истинно предложение или нет. Это понятие можно законным способом расширить. Неважно, можем ли мы точно установить, как далеко его можно расширить. Существенно то, что его нельзя расширить в той степени, которая нам нужна.
Ранее было указано на то, что понятие понимания условий истинности становится проблематичным только тогда, когда оно применяется к принципиально неразрешимым предложениям. Этот подход на самом деле более плодотворен, чем только что проведенное обсуждение, ибо он снабжает говорящего пониманием условий истинности предложения во всех случаях, когда существует некоторая проверка, которая в принципе может быть проведена. Однако этот момент не столь важен. Выше мы утверждали также, что имеется три основные операции для образования предложений, приводящие к построению неразрешимых предложений: условные сослагательные предложения; использование прошедшего времени (или вообще ссылка на недоступные пространственно-временные области) и квантификация по ненаблюдаемым или бесконечным совокупностям. Заявление о том, что мы склонны обращаться к использованию предложений наблюдения как к некоторой модели знания условий истинности предложений, теперь подкрепляется неявным, а иногда и открытым обращением к этой модели в тех случаях, когда рассматриваются предложения, связанные с использованием перечисленных операций. Поскольку обсуждаемые предложения в принципе неразрешимы, постольку наблюдения, о которых мы думаем, не могут быть осуществлены нами: это наблюдения существа с иной пространственно-временной перспективой или такого существа, интеллектуальные силы которого и возможности наблюдения далеко превосходят наши силы и возможности. Так, например, рассуждая об умственных способностях, наивный реалист склонен обращаться к представлению о мышлении как некой нематериальной субстанции, о структуре которой мы можем судить лишь косвенно, посредством вывода. Однако она могла бы быть непосредственно наблюдаема для существа, на которое духовная субстанция воздействует так же, как воздействует на нас материальная реальность. Мы склонны опять-таки считать, что утверждения в прошедшем времени оказываются истинными или ложными благодаря реальности, которая для нас недоступна или доступна лишь отрывочно благодаря памяти, но которая в некотором смысле все-таки существует, ибо если бы от прошлого ничего не оставалось, то не было бы ничего, что могло бы сделать утверждение о прошлом истинным. Согласно такому представлению, мы по большей части вынуждены полагаться на вывод при обосновании наших утверждений о прошлом, т.е. на косвенное свидетельство. Однако наше знание о том, что в действительности делает такие утверждения истинными или ложными, включает в себя понимание того, что значит непосредственная оценка их истинности. Способность к такой непосредственной оценке означала бы способность наблюдать прошлое так, как мы наблюдаем настоящее, т.е. способность обозревать всю целостность реальности или по крайней мере любое ее сечение во времени с позиции, находящейся вне временной последовательности. Наиболее известный пример такого способа мышления связан с квантификацией в бесконечной области. Мы приобретаем понимание квантификации в конечных, обозримых областях, обучаясь осуществлять полный обзор и обосновывать истинностное значение каждого примера квантифицируемого утверждения. Предположение о том, что полученное таким образом понимание без каких-либо последующих объяснений может быть распространено на квантификацию в бесконечных областях, опирается на мысль о том, что трудности практики мешают нам аналогичным образом установить истинностные значения предложений, содержащих такую квантификацию. А когда эта мысль подвергается сомнению, ее защищают с помощью ссылки на гипотетическое существо, которое могло бы обозревать бесконечные области точно так же, как мы обозреваем конечные. Так, например, Рассел говорил об этом как о простой ”медицинской невозможности”.
Вот так мы пытаемся убедить себя, что наше понимание истинности неразрешимых предложений заключается в понимании того, как можно было использовать такие предложения в качестве непосредственных отчетов о наблюдениях. Сами мы не способны на это, однако мы знаем, какими силами должен был бы располагать сверхчеловек — гипотетическое существо, для которого обсуждаемые предложения
