Можайск и в Вязьму. С другой стороны, мир, заключенный с Турцией, давал армии адмирала Чичагова полную возможность отрезать наши сообщения с Польшей; мы были слишком далеко от Курляндии, чтобы надеяться на какую-либо помощь со стороны корпуса герцога Тарентского. Т. к. Витебск, как показали дальнейшие события, не мог быть нами удержан, то чем долее мы оставались в сожженной или несожженной Москве, тем вернее была наша гибель; мы готовили себе приблизительно такую же судьбу, какая постигла Камбиза в Лидии или армию Александра Великого в пустыне Гедрозии.
Великая ошибка Наполеона состояла не в том, что он пошел в Москву, хотя это была неосторожность с его стороны и против этого восставали почти все его генералы в Витебске и в Смоленске; его ошибка заключалась в том, что он остался в Москве.
Вступая в Москву, Наполеон был поражен тем, что ему на встречу не выехала депутация и что его не встретили с почестями, как в Вене и Берлине; он был этим смущен, не знал, как поступить далее; роковая судьба внушила ему самое пагубное решение. Он был на высшей ступени славы; его звезда померкла в Москве и вскоре закатилась.
Император Наполеон был озадачен, как человек, не привыкший быть обманутым в своих расчетах. Он заперся в Кремле, как будто выжидая время, тогда как при тогдашних обстоятельствах каждый момент становился драгоценнее. Он все еще хотел заблуждаться. Вообразив, что Александр будет просить мира, он был уверен, что русский император поспешит по крайней мере принять этот мир, если он будет ему предложен. Король неаполитанский дал одурачить себя старику Кутузову и поверил льстивым уверениям других генералов, которые заключили перемирие с тем, чтобы выиграть время, и нарушили его самым неожиданным образом две недели спустя.
На другой же день по прибытии в Москву, Наполеон призвал госпожу Бурсе, директрису французского театра, и приказал ей давать на сцене французские пьесы. Госпожа Бурсе повиновалась, удивляясь спокойствию императора; она дала маршалу Дюроку важные указания, коими пренебрегли потому, что при французском дворе все было спесь и хвастовство. Эта женщина, бывшая долгое время любовницею герцога Брауншвейгского, убитого при Иене, и ранее бывшая в большой дружбе с принцем Генрихом прусским, видела в Москве всех высокопоставленных лиц и знала все, что делалось и замышлялось против нас. Император старался забыться, посещая концерты и театр; он часто играл в бульот и был весел. Чтение журналов и множество декретов, подписанных им в Москве, составляли его препровождение времени; он усыплял себя на краю пропасти. Он хотел также заняться организацией страны, но люди, коим было поручено выполнение этих мер, не имели достаточно энергии и необходимых способностей, чтобы быть на высоте столь трудного положения. Слуги императора были плохи. Принц Невшательский старился; его начальник штаба, генерал гр. Монтион, был человек тщеславный; вообще выбор людей был плох. Талантов было мало, а самомнения бездна.
Мне приходится теперь говорить о мирных переговорах, начатых императором чрез генерала графа Лористона, его адъютанта и последнего посланника в Петербурге. Я содействовал отчасти посылке этого уполномоченного, и вот что мне известно по этому поводу. Горрер, французский эмигрант, которому я спас жизнь и который был дружен с фельдмаршалом Кутузовым, говорил мне, что заключение мира зависит не от императора Александра, а от армии; и что император по желанию народа назначил вновь командующим войском фельдмаршала.
— Вы знали фельдмаршала в Константинополе, — присовокупил он; — вы знаете, что он очень честолюбив и тщеславен; могу вас уверить, что он принял командование армией только в надежде отомстить за Аустерлиц, т. к. император Александр несправедливо приписывает ему потерю этого сражения. Как знает, не сочтет ли он за честь поработать для примирения двух великих империй? Мир зависит от него; если он пожелает, мир будет заключен, без него сделать этого не удастся. Т. к. я знаю его близко, я отправлюсь к нему и позондирую почву; я оставлю здесь в залог жену, мать и детей.
Я передал эти слова Горрера графу Дарю, который в свою очередь говорил об этом с императором Наполеоном. Два дня спустя мне было приказано явиться к императору, но как раз в этот день я лежал в постели от полученной мной контузии. Я написал графу Дарю, который показал мое письмо императору, и на следующий день генерал Лористон был послан для переговоров. Мне сообщил об этом тот же Горрер, который тогда же сказал, что эти переговоры не приведут ни к чему, т. к. Лористон вез письмо к императору Александру, а не обратились к фельдмаршалу Кутузову как к посреднику, и это не могло быть приятно для самолюбия старого воина. Но император Наполеон не был уже генералом Бонапартом, который мог писать эрцгерцогу Карлу, командующему австрийской армией в Италии, и вести с ним переговоры о мире; в Москве он считал бы унизительным для своего достоинства вести переговоры с кем-либо иным, как с российским императором. Это рассуждение было справедливо в принципе, но на деле было важно выпутаться из затруднительного положения и поэтому следовало поступиться самолюбием. В оправдание Наполеона скажу, что когда я увиделся два года спустя, в Париже, с Горрером, то он признался, что его попытка не имела бы успеха. Он виделся, после нашего отъезда из Москвы, с фельдмаршалом Кутузовым, который сказал ему, что он никогда не согласился бы заключить мир после взятия Москвы, но ежели бы Наполеон предложил ему заключить мир после сражения при Бородине, то он согласился бы на это, чтобы спасти священный для русских город.
Мы потеряли много драгоценного времени на эти переговоры. Наконец император пришел к убеждению, что придется решить дело оружием. Он отправил всех раненых генералов и штаб-офицеров в Смоленск через Можайск и Вязьму; они прибыли благополучно в Вильно, тогда как обоз с провиантом и военными снарядами подвергся нападению со стороны казаков, которые захватили и уничтожили большую часть повозок.
Принц Евгений употребил всевозможное старание, чтобы реорганизовать свой корпус, коим он был очень любим; итальянская гвардия была великолепна. Император приказал ему идти из Москвы первому, занять прежде всего Можайскую дорогу, затем свернуть на старую Калужскую дорогу к Малоярославцу, где он предполагал дать русским сражение и где, как нам было известно, они возвели большие земляные укрепления. Что касается короля неаполитанского, то ему наскучила война; его удерживала в России только некоторая привязанность к Наполеону, хотя он уже имел повод во многих отношениях жаловаться на него.
Князь Экмюльский, посоветовавший Наполеону идти на Москву, занялся теперь ревностно реорганизацией армии для предупреждения катастрофы, которую он уже предвидел. К сожалению, генералы и полковники не особенно любили его за его чрезмерную строгость и пожалуй еще более за его честность и строгое соблюдение дисциплины. Вследствие этого они всегда радовались втайне, когда удавалось помешать его планам; по этой же причине они выказали неуместное удовольствие, когда стало известно, что Наполеон, во время отступления армии, упрекнул его в сердцах за ошибку, которую он заставил его сделать, и назвал его подлецом».
III
Наполеон уехал из Москвы, лелея в душе надежду, что он еще вернется туда; эту призрачную надежду питали многие французы, которые зарывали награбленные ими вещи в землю, полагая, что вернувшись возьмут все с собою. Но эти надежды не осуществились.
«Когда я выехал из Москвы, — пишет барон Дедем, — в ней уже показались казаки. Погода была великолепная, было так тепло, что мы обедали при открытых окнах. Я провел первую ночь на бивуаке близ загородного дома графа Ростопчина, от которого остались одни развалины. Тут я увидел нескольких француженок, которые во что бы то ни стало хотели следовать за армией, хотя я предсказывал им все бедствия, постигшие нас в непродолжительном времени.
Большая дорога была загромождена повозками и экипажами; из них большая часть были до такой степени нагружены или имели такие плохие запряжки, что в первый же день увязли в грязи, из которой не было возможности вытащить их.
Счастье покидало Бонапарта, но, по-видимому, он был готов с покорностью подчиниться своей судьбе и был настолько тверд, что спокойно смотрел на грядущие несчастия; однако его обычная смелость сменилась роковой нерешительностью.
