– Садись, – повторил Волкодав.
– Как же я теперь домой-то?.. – беспомощно спросил Асгвайр, и губы у него предательски задрожали. – Как покажусь… ведь засмеют… скажут, по носу получил…
– Ты спас жизнь мужчине и не пожалел себя, заступаясь за женщину, – покачал головой Волкодав. – Я горжусь, что узнал тебя. И твой отец будет гордиться тобой.
Некоторое время Асгвайр смотрел на него в безмолвной растерянности. Как так может быть, чтобы жестоко проигранный бой принес не только насмешки?.. Он еще осознает услышанное, но позже. А пока он только уныло кивнул (в самом деле, не спорить же!) и, не выдержав, умоляюще, чуть не со слезами проговорил:
– Я хотел учиться у тебя. Волкодав… Венн хмыкнул в ответ:
– А ты устрой, чтобы Имнахар у вас задержался. Пускай он тебя и поучит. Скажешь, я попросил.
Утешение было слабое, но Асгвайр пообещал все выполнить в точности и с обреченным покорством уселся на разостланную сеть.
Виллин забрался на своего симурана, отдал мысленную команду… шестеро могучих зверей одновременно подались назад, приседая на задние лапы, а потом взяли с места короткий стремительный разбег – сколько позволили прочные веревки, привязанные к седельным ремням, – и разом оторвались от земли, взвившись в едином прыжке. Согласный удар двенадцати широких крыльев завертел обрывки травы, вихрем понес песок, комья земли и даже мелкие камешки, вывернутые когтистыми задними лапами.
– Мама!.. – совсем по-мальчишески вырвалось у Асгвайра, судорожно вцепившегося в сеть. Волкодав улыбнулся, щуря глаза. Эврих заслонился локтем от пыли. А Имнахар даже не проснулся.
Всадник-виллин поднялся следом за осторожно улетавшей шестеркой, сделал круг над поляной. Рыжий красавец-симуран внимательно смотрел на людей желто-карими песьими глазами, пофыркивая на лету. Виллин поднял руку, прощаясь. Волкодав с Эврихом ответили ему тем же. Больше всадник не оглядывался. Небесные летуны постепенно удалялись, и, как ни прозрачен был горный воздух, расстояние мало-помалу скрадывало только им присущие силуэты. Когда всадник и семеро зверей, разворачиваясь, потянулись за обрамленный снежниками голый каменный пик и растворились в лучах вечернего солнца, немногие сумели бы отличить их от обычных орлов…
Волкодав напряг внутренний слух. Он помнил, как жил у Поднебесного Народа после освобождения из каменоломни, как трудно учился мысленной речи. Его спасители подоброму потешались над его неуклюжестью. Да он и сам понимал, что его тогдашние потуги напоминали естественный язык самих вилл примерно так же, как попискивание «говорящего» скворца – разумную человеческую беседу. Вот Эврих, наверное, выучился бы быстрее и лучше. Он уже и теперь начал неплохо понимать – всего-то за один день!
Сейчас Волкодав просто чувствовал вдалеке молчаливое присутствие вилл. Если он позовет их или попросит о помощи – они отзовутся. Но сами попусту навязываться не будут…
– Волкодав!.. – почему-то шепотом окликнул его Эврих. – Эти.. как их… виллы, они что… все мысли читают? Все, о чем думаешь?.. Как же они между собой-то?..
– Не все, – покачал головой венн. – Только то, что ты хочешь сказать.
На самом деле мысленный разговор требовал еще большей строгости к себе, чем обычная речь. Недобрую мысль куда легче метнуть в собеседника, чем недоброе слово. Та же разница, что между деревянным и боевым мечом в руках неумехи. Лучшего сравнения подобрать он не мог.
Вот так, сказал себе венн, глядя вдаль, где скрылись за озаренными скалами крылатые псы. Легко же привыкают к простому: силен, значит, все можно. Начинают задумываться, только если споткнутся, только если с кем– то не вышло. А на самом-то деле и мысли быть не должно… И тоже не потому, что вдруг придут и накажут…
Об этом много раз говорила ему мать. Еще когда он был маленьким мальчиком и никто не называл его Волкодавом. Одна беда – смысл таких наставлений постигается лишь с годами, когда успеешь уже нажить и заплаты на шкуре, и седину в волосах, и сердечную боль…
Эврих выглядел пришибленным и потрясенным событиями дня. Вздумай Волкодав поделиться с ним своими рассуждениями, вряд ли он стал бы по своему обыкновению насмешничать и поддевать его. Однако у венна не было никакой охоты затевать разговоры. Больше всего ему хотелось просто лечь и заснуть, свернувшись калачиком на траве, еще хранившей родной запах валявшихся симуранов. Ему потребовалось усилие, чтобы расстегнуть ремни, сложить наземь пояс и меч, раздеться догола и полезть в озеро мыться. Он мылся тщательно, действуя не только мылом, но и песком. Вода была ледяная. По телу сперва пошли пупырышки, потом оно стало терять чувствительность.
– Простудишься! – встревоженно сказал с берега Эврих. – Опять кашлять начнешь!..
Волкодав ничего ему не ответил. Он держался ближе к тому месту, где поток переливался через край каменной чаши, свергаясь вниз водопадом. Вот пускай и уносит скорее прочь всю смытую скверну, помогая очиститься если не душе, так хоть телу…
Ему почему-то вспомнились рассказы Матери Кендарат об изваяниях Богини Кан, стоявших в Ее немногочисленных храмах. По словам жрицы, Богиню Любовь изображали в виде прекрасной и умудренной женщины с лицом, полным милосердия и понимания. Ее статуи всегда держали в ладонях и как бы протягивали молящимся большие драгоценные камни, ограненные наподобие капель сверкающей влаги. Не то звали выплакаться, словно у матери на коленях, излить свои слезы в общий сосуд… не то обещали утолить целительной Любовью духовную жажду… или, может, сулили очистительное омовение… как мать купает младенцев… да… это горное озерко, тоже чем-то напоминавшее каплю в исполинских ладонях…
Кан, Богиня Луны, любит тех, кто жаждет душой. Волкодав никогда ей не молился.
Эврих отчаялся воззвать к разуму венна и взялся раскладывать костерок из сушняка, который они запасливо прихватили с предгорий. Волкодав наконец выбрался обратно на берег, отмывшись и выскоблив всю одежду, Он еще походил нагишом, обсыхая на вечернем ветру. Ощущение было такое, как будто он напрочь содрал с себя кожу. Что ж, это и к лучшему. Вытащив из ножен боевой нож, он очертил на земле ровный круг, обведя им обе котомки и тихо потрескивавший костерок. Он ждал пришествия мстительных душ только на третью ночь, но в таком деле, как всем отлично известно, лишняя осторожность повредить не могла. Взяв мокрую одежду, он принялся поворачивать ее над костром. Слабенькое пламя не столько сушило плотное полотно и тем более кожаные штаны, сколько пропитывало их запахом дыма. Круг еще оставался незамкнутым. Эврих принес воды. повесил котелок над огнем, бросил в него размокать пригоршню душистых кореньев, разрезал прошлогодний кочан, купленный у Браноха, потом сходил в дальний конец поляны и вернулся с перышком дикого чеснока.
– Есть будешь? – на всякий случай спросил он Волкодава.
Он не зря знал венна уже почти три года и заранее догадывался, каков будет ответ. И в самом деле, тот только покачал головой. Убивший нечист. Он не смеет молиться в святилище и прикасаться к жене. А также причащаться человеческой пищи. И уж подавно – делить ее с другими людьми…
– Когда ты убил Лучезара, ты ел, – почти жалобно сказал Эврих. – И когда на государыню покушались…
Волкодав даже не повернул головы. «Может, и ел», – было написано у него на лице. Жизнь боярина Лучезара он взял на Божьем суде, и это, по сути, не могло считаться убийством. Его руку вели Солнце, Молния и Огонь. Сами Боги судили Свой суд, – не смешно ли после этого опасаться мести какой-то там ничтожной души?.. А когда он сворачивал шею убийце, напавшему на кнесинку Елень, он исполнял долг воина: защищал госпожу. И защитил. И Морана Смерть тут же утащила Своего поклонника в чертоги Исподнего Мира. Но так, как сегодня… или три года назад, когда он шел убивать кунса Винитария по прозвищу Людоед… вот это было убийство самое настоящее. Заранее обдуманное. Хладнокровное. И безжалостное. Вот после таких-то деяний и следует опасаться всего, чего угодно.
Но пускаться в объяснения Волкодаву не хотелось, и он не стал ничего говорить. Эврих отрезал себе хлеба и все косился на венна, помешивая деревянной ложкой вкусно пахнувшую похлебку. Когда капуста сварилась, он чуть не с отвращением принялся за еду.
Молодой аррант не на шутку беспокоился о своем спутнике. Бывали мгновения досады и злости, когда ему хотелось живьем проглотить неотесанного варвара, не понимавшего толку в прекрасном. Бывало и так, что Волкодав смертельно раздражал ученого грамотея самой своей силой, помноженной на воинское мастерство. Мастерству этому, что греха таить, Эврих временами люто завидовал и порой даже говорил
