вдоль хребта. – Что ж ты ни одного не припрятал?»
«А ты туда напросись, я посмотрю, как у тебя получится! – вскидывается халисунец. Потом, остывая, ворчит: – Нет, парень. Изумруды там и правда по пять пудов, только лучше совсем не видать их смертному человеку. Выломал я, помню, здоровый такой желвачище… и в нем кристалл драгоценный… его, говорят, Армаровы мастера целиком потом огранили… и как выломал, будто лопнуло что-то в скале. Задрожало все, и прошла по полу трещина. Узенькая, с волосок… Не устоял я, упал – и как раз ногами на трещину и угодил. Тут-то вот и ударил снизу тот меч! Я сначала ничего не почувствовал, ан смотрю – летят прочь мои ноги, а с ними вот такой кусок цепи!.. Начисто железо перерубило. И кровища сразу струей, увидел я этакое дело… цап ноги-то свои сдуру! Будто кто мне их обратно приставит… А они, ноги, по другую сторону меча, только разве ж я что соображал?.. Да и меч, сколько помню, вроде прозрачный был, не то отражалось в нем, как в зеркале, разве тут что поймешь… Ну, пальцы тоже прочь полетели, и что дальше было, я уж не помню. Ребята как-то выволокли… камешек. дивный я в другом кулаке держал, ведь так и не бросил… А с потолка, куда меч врезался, я потом слыхал, вода потекла. Должно быть, водяную жилу перерубило. Порядочный, говорят, забой пришлось закладывать… известкой замазывать… чуть потоп не случился, покуда остановили…»
Халисунец умолкает. двое невольников деловито жуют:
халисунец – остатками гнилых пеньков, венн – крепкими молодыми зубами, которых при всем старании ему никак не выбьют надсмотрщики. Сырое мясо кажется необыкновенно вкусным, жаль только, что крысы не вырастают с барана величиной. А вырастали бы – еще кто кем бы ужинал.
«Да, – вздыхает, обсасывая косточку, халисунец. – С той поры, как я слышал, и начали ставить внизу эти двери. Ловко придумали… Потому что всякий раз, как выскочит меч, вода тут же следом. Дверь-то можно мигом захлопнуть… И уж стучи в нее с той стороны, не стучи.., Так что повезло мне, парень. ноги мои до сих пор небось там где-то валяются… А я тут… пока еще..»
Досталось Волкодаву, конечно, далеко не так, как бывало на каторге, но все же порядком. Вспоротую кожу действительно пришлось зашивать. В других местах вполне хватило темной смолы, которую Эврих извлекал костяной лопаточкой из маленького глиняного горшочка. Смола жглась, Сигина с Рейтамирой утирали глаза. Волкодав раздраженно думал, что же с ними будет, если его или Эвриха ранят уже как следует. Была охота носами хлюпать из-за пустяков!.. Потом он подумал еще и решил: а может, если что случится, как раз никаких слез и не будет? Вот тогда-то поведут себя толково и с примерным спокойствием?.. Он такое тоже видал.
– Пойду, – натягивая чистую рубашку, сказал он молодому арранту.
Эврих твердо ответил:
– Я с тобой.
– Вы куда, деточки? – спросила Сумасшедшая.
– К госпоже Гельвине, – пояснил Эврих. – К матери мальчика.
– Зря идешь, – сказал ему Волкодав, пока спускались по лестнице. – Мало ли… Эврих ощетинился:
– Не зря! Его братец мне… тоже, знаешь ли, не чужой…
Волкодав хотел сказать, что все это так, но головы Эвриха Кавтин вряд ли все же потребует, а посему незачем ее и совать куда не след, да и женщин не годится бросать вовсе уж без заступы… То есть на спор и размолвку им попросту не хватило времени. Потому что они спустились вниз, в общую комнату.
Мертвого Тигилла уже не было видно возле стены: тело вытащили во двор. Не было и раненого стрелка. Его не стали даже вязать, и он куда-то убрел сам по себе. Позже Волкодав выяснил, что взятых в плен разбойников во здравом размышлении отпустили. О драке с ними никто не жалел – напали, святое дело оборониться, – но творить скорый суд над Сонморовыми людьми показалось все-таки страшновато. Хватит и Тигилла. Даже с лихвой. Одно утешение, что убил его перехожий человек, не с погоста…
…Люди в комнате стояли, сгрудившись в кружок, и что-то рассматривали на полу. Похоже, работники и постояльцы начали было поднимать опрокинутые столы и скамейки, но потом отвлеклись.
– А я тебе говорю: переест! – расслышал Волкодав уверенный голос охотника.
Младший сын горшечника запальчиво возразил:
– А вот не переест!
– На что спорим? – поинтересовался охотник.
– Не смей спорить, сын, – строго вмешался горшечник. – Это порок!
Откуда-то снизу, из-под ног, возмущенно заверещал Мыш, обступивший народ качнулся в стороны. Волкодав решил посмотреть, что происходило, и подошел ближе. Кто-то оглянулся на него, люди уважительно расступились. Венн посмотрел и сразу понял, что сильно поторопился, решив, будто его мохнатый приятель совсем позабыл про каторгу и удар кнута, разорвавший крыло. Зверек отлично все помнил. Он сидел на полу, вцепившись когтистыми лапками в кнутовище, и сосредоточенно отгрызал от него толстый плетеный ремень. Смех и разговоры людей злили его. Время от времени он поднимал голову и сердито кричал.
Волкодав опустился на корточки и негромко сказал повеннски:
– Спасибо, малыш.
Маленький летун сверкнул на него светящимися глазами, кашлянул, выплевывая попавший в горло кусок жесткой кожи, и снова принялся за дело.
Госпожа Гельвина оказалась самой настоящей красавицей, как-то сумевшей сохранить почти девичью стать, несмотря на рождение троих сыновей. Волкодав посмотрел на нее один раз и тотчас понял, в кого все эти трое удались такими голубоглазыми. По обычаю нарлакских женщин она носила намет, только был он не полотняным, как тот, что, «отженившись», бросила Рейтамира, а шелковым, и позволял видеть волосы надо лбом – знак вдовства. Волосы были густыми, волнистыми, блестяще-черными, с широкой седой прядью над левым виском. Подобная женщина могла бы сидеть рядом с самим конисом на высоком престоле. И править с ним наравне – умело и твердо. Так же, как, небось, правила обширным и богатым хозяйством после гибели мужа.
Она принимала гостей в одной из больших комнат дома наместника, и Кавтин, по-прежнему при мече и в кольчуге, стоял рядом с ее креслом. Волкодав с большим облегчением убедился, что Иннори в комнате не было.
– Да продлит Священный Огонь твои дни, мать достойных мужей, – поклонились венн и аррант. От Волкодава не укрылось, как чуть-чуть дрогнули ее губы, когда они с Эврихом упомянули ее почтенное материнство. Кавтин наверняка уже рассказал ей, что перед нею стоял убийца ее старшего сына.
– Да не придется вам горевать у погасшего очага, гости, – отозвалась Гельвина.
Нарлакская легенда гласила: давным-давно, во времена Великой Ночи, предкам народа пришлось долго скитаться по страшным обледенелым краям, и не было беды хуже, чем утрата огня. И хотя с тех пор нарлаки успели обосноваться в теплой хлебородной стране, благословение осталось все тем же.
– Я благодарю вас за спасение моего младшего сына, благородные чужеземцы, – продолжала Гельвина. Голос у нее был звучный и властный, но вместе с тем очень женственный. – Особенно я благодарю тебя, ученый аррант. Ты – поистине великий целитель. Мой домашний лекарь осмотрел ноги моего сына и говорит, что ты сотворил чудо. Он нашел твое лечение правильным и подтверждает, что бедный Иннори снова будет ходить.
– Я, право же, не достоин таких похвал, достойная госпожа, я лишь исполнил то, что велит скромный долг лекаря, – поклонился Эврих. Светловолосый аррант легко краснел, вот и теперь Волкодав отметил краем глаза малиновый румянец, проступивший у него на щеках. – И потом, госпожа, достигнутое мною лекарское умение оказалось бы бесполезно, если бы не воин, которого ты видишь рядом со мной. Это он как-то почувствовал, что на реке случилась беда, а потом отвалил камень. Я лишь слегка помогал. Я нипочем не справился бы в одиночку.
Кавтин то и дело переступал с ноги на ногу, упорно глядя в пол. Его рука лежала на рукояти меча, и пальцы были крепко стиснуты. Гельвина чуть повернула царственную голову, впервые посмотрев венну прямо в глаза. Волкодав не стал отворачиваться и выдерживал ее взгляд ровно столько, сколько предписывала вежливость. Потом опустил голову.
– Верно ли мне передали, – сказала ему Гельвина, – что ты происходишь из племени веннов, что люди зовут тебя Волкодавом, и еще, что за тобой будто бы следует летучая мышь?
– Все так, достойная госпожа.
