— Более ничего занятного?
— Нет, ваше благородие, — ответил агент, — больше никаких выпадов против власти мною замечено не было.
— Ну и слава богу. Оформите записочку по форме: так ее к делу не приобщишь — подумают еще, что на папифаксе… Три рубля держите. Благодарю за службу.
… Прищурливо проводив агентову сутуло-благодарственную спину, Глазов отодвинул салфетку со стишками: на него с плохо отпечатанного фотографического картона смотрели четверо: Матушевский, Грыбас, Тшедецкая и Кулицкая.
Глазов медленно поднялся, запер за агентом дверь и скрипуче отворил громадный сейф: маленьких в тайной полиции не держали.
Достав несколько канцелярских папок, корешки которых были заботливою рукою раскрашены в разные цвета, Глазов огладил их таким жестом, каким антиквары снимают невидимые взору пылинки с драгоценнейшей майсенской скульптурки: легкими, сильными пальцами пробежал по корешкам, остановился заученно на ярко-красной — здесь у него были собраны материалы, в Департаменте полиции никому не известные, ни единой живой душе.
«Дуборылы, неучи, — горестно размышлял о коллегах Глазов, — идут в охрану не по вдохновенному зову долга, но оттого лишь, что платят больше, погоны — воистину серебряные! Им отдать то. к чему приложено столько труда, знания, души?! Разжуют и выплюнут, дело испортят, а тебя и не помянут, будто не было, все на себя запишут».
Здесь, в папке с ярко-красным корешком, у него, занимающегося СДКПиЛ, — Социал-демократией Королевства Польского и Литвы, — были собраны данные на «застрельщиков партии» — Розу Люксембург, Феликса Дзержинского, Лео Иогихеса (Тышку), Адольфа Варшавского (Барского), Юлиана Мархлевского. Причем собирал он данные эти не от «подметок», как презрительно именовали в полиции провокаторов, а путем осторожным, долгим, — тем, которого Глазов тоже никому не открывал: ждал минуты, чтобы самому выделиться.
Год назад родилась у него идея: поскольку социал-демократы «рассобачились» с ППС, обвинив лидеров польских социалистов — Пилсудского, Иодко и Василевского — в национализме, принявшем в последнее время форму одержимую, ницшеанскую, Глазов, наблюдая за дискуссиями между разными направлениями оппозиции трону в Женеве, Берлине и Кракове, решил подвинуть своих людей к лидерам враждующих групп, причем «подвигал» он их в те именно моменты, когда проходили диспуты или разбирались вопросы в Международном Социалистическом Бюро, то есть в моменты накальные: человек не очень-то следит за словом — полон еще эмоциями борьбы.
Именно тогда он узнал от Василевского — точнее говоря, от своих людей, вхожих к Василевскому, — что патриарх русской социал-демократии Плеханов поначалу поддерживал ППС, а Люксембург, Мархлевского и Тышку бранил.
Именно тогда — через тех, с кем беседовал Пилсудский не таясь, — узнал он многое о Розе Люксембург и Феликсе Дзержинском, а узнав, записал в эту свою — о ярко-красным корешком — папку следующее: «Истинно серьезными личностями СДКПиЛ следует считать Розу Люксембург, Юлиана Мархлевского и Феликса Дзержинского не в силу даже того положения, которое они занимают в руководстве партии, но потому, с каким стоицизмом переносили и переносят лишения, связанные с разрывом с той средою, где были рождены и взрощены. Еврейка Люксембург, например, судя по перехваченным агентом „Осою“ письмам, а также по тем, кои прошли перлюстрацию, немедленно рвет отношения с теми единокровцами, которые вычленяют еврейский вопрос из практики борьбы „рабочего класса“ России против „тирании самодержавия“. То же происходит с Дзержинским и Мархлевским, причем первый был воспитан в дворянской семье. Однако и он, и Мархлевский объявляют „врагами польского пролетариата“ тех, кто смеет „отделять поляков от борьбы русского народа против“, как они выражаются, „тупого ига самодержавия“. Именно эта позиция объединила их против Василевского, Пилсудского и Иодко, кои считают, что задачи поляков категорически расходятся с целями российского пролетариата. Из трех перечисленных выше теоретиком партии следует считать Розу Люксембург, ведущим пропагандистом — Юлиана Мархлевского, а Феликса Дзержинского надобно отнести к тому типу революционеров, которые не могут лишь только писать и полемизировать; его стихия — действие: он — организатор, „собиратель“ партии, ибо к нему льнут люди, с коими он входит в контакт, и остаются ему верны — вплоть до угрозы расстрелом (А. Росол). Моральное право на то, чтобы быть руководителями партии, они, в глазах ее членов, завоевали тем, что сызначала отринули национальное во имя всеобщего: понятно, что их деятельность находит немедленный отклик в бедной рабочей среде и между широко образованными интеллигентами, не ищущими оправдания своему неуспеху (успехам оправдания не ищут, ими упиваются) в том, что „затирают русские“, коль речь идет о поляке, или, наоборот, „поляки мстят“, когда рассматривается конкретный случай с русским журналистом или художником, сотрудничающим в Королевстве. Студенчество было под влиянием ППС, ибо дети представителей того социального слоя, кои попадают в университет, лишены классовой цензовости, имеют определенные средства и, как правило, представляют среднюю буржуазию, врачей, учительство. Эти поляки, понятно, падки на национальную пропаганду ППС: „во всем виноваты русские, с ними никакого союза в борьбе за свободу быть не может“. Из „троицы“, коюю помянул я выше, лишь Роза (Розалия) Самойлова Люксембург является дипломированным доктором права — скрывшись от арестов начала девяностых годов, когда был ликвидирован „Второй Пролетариат“ и все оставшиеся последователи Людвика Варыньского отправлены в Шлиссельбург и Сибирь, она смогла получить образование в Цюрихе. Но и во время обучения в университете она не прекращала революционную работу, начатую под руководством и при ближайшем сотрудничестве с „пролетариатчиком“ Каспшаком (по имеющимся агентурным данным он сейчас находится в Лодзи). Именно в 1893 — 1898 годы она, поддерживая через Мацея Грыбаса связи с Королевством, выросла в фигуру, достойную для серьезного показательного процесса, ибо статьи ея против Российской Империи дышали зловредным революционным ядом. Люксембург была первой, кто организовал выход газеты „Справы работничей“, органа польской социал-демократии. Этот интернационалистский по своему духу листок вызвал по отношению к Люксембург открытую ненависть головки ППС, которая не допустила ее на Цюрихский Конгресс II Интернационала. Тогда еще Департамент полиции не проводил работы среди руководства ППС, однако обвинение, выдвинутое Пилсудским против Р. Люксембург в „политической нечестности“, в „возможном ее сотрудничестве с охранкою“, могло бы украсить послужные листки иных наших чиновников. Следует обратить внимание на то, что порок, полученный в детстве, — легкая хромота, при внешнем обаянии и уме, не мог не наложить отпечаток на бурную натуру правопреступницы: агентура (источник, однако, не проверен) доносит, что Люксембург в детстве грозила почти полная неподвижность, однако девица нашла в себе силу преодолеть грозившую ей пожизненную калечность огромным напряжением воли. Для продолжения своей преступной антиправительственной деятельности, проживая в Швейцарии, российская подданная Розалия Люксембург, рожденная в Замосце, на границе Королевства с Украиною, вошла в фиктивный брак с прусским подданным Любеком, являясь фактическою женою революционера Лео Иогихеса, так же российского подданного, который, по проверенным сведениям агентуры, говорит и пишет по-русски, а на польский язык его статьи переводит Розалия Люксембург. (Это было сообщено мною через агентуру Иосифу Пилсудскому, что дало свои плоды: Иогихес обвинен ППС в „российском шпионстве“.) Переместившись в Берлин и Познань, уже как прусская подданная, Розалия Люксембург сдружилась с видным социал-демократом Каутским, а также с Карлом Либкнехтом и начала кампанию за „свободу и равенство“ поляков так называемого „прусского захвата“. Это сделало ее имя известным в рядах прусской социал-демократии, а также русской и французской. Своею полемическою борьбою против некоего германского социалиста Бернштейна, Люксембург вышла на одно из первых мест в мировой социал-демократии, обвинив Бернштейна в „ревизии идей Маркса“. Выступив на Штутгартском съезде Соц-Дем. партии Германии, она сказала: „Мне еще надо получить погоны в германском рабочем движении, однако я сделаю это на левом фланге, где идет бой с врагами, а не на правом, где противнику решили уступать во всем. В этой борьбе, — продолжала Люксембург, — движение для меня ничто; для нас всех важна конечная цель“. Выступая против Бернштейна, она заявила впоследствии, что ежели „речь у нас (т. е. у с. -д.) идет об отправных принципах, то существует только единственная свобода: свобода принадлежать к партии или не принадлежать к ней“. (Именно это роднит Люксембург с позицией Ульянова (Ленина), и следует, вероятно, ждать дальнейшего сближения вышеупомянутых революционеров. По непроверенным сведениям, они ездили в Швабинг для личного знакомства, однако подтвердить это до
