Пирогов с тортиком.
Девочка, мучительница кота, оглядывается на звук шагов и голоса и ослабляет хватку. Кот опрометью несется прочь.
Пирогов и Рындина поднимаются на веранду.
— Здравствуйте, Зоя Константиновна, — принимается сюсюкать Пирогов. — Вы нас, наверное, не помните? Мы студенты Юрия Алексеевича, вашего сына, учились у него когда-то давно. Теперь вот, знаете ли, много времени прошло…
Усатая старуха так же сюсюкающе отвечает Пирогову, они ведут светскую беседу.
Старичок в кресле молча хлопает глазами.
Рындина глядит на беременный живот сухонькой старушки.
— Да, дорогая моя, — с сильным немецким акцентом говорит старушка. — Да! В молодости, в капиталистической стране, я, одинокая мелкая служащая, не могла позволить себе иметь ребенка. Но теперь я на пенсии… Замечательные русские врачи из клиники «Солнышко» совершили чудо, и у меня будет мой маленький Тобиасик.
Рындина встряхивает головой — все это кажется ей дурным сном.
— Мы приехали поговорить с вами о нашем мастере, о вашем сыне, — решительно, без любезностей и экивоков, обращается Рындина к Зое Константиновне.
Лицо старухи меняется.
— У меня нет сына, — железным голосом чеканит она и тут же истерично взвизгивает: — У меня нет сына!
— Послушайте, Зоя Константиновна… — начинает уговаривать Пирогов.
— Да вы что, вечно жить собираетесь? — напрямик рубит Рындина. — Вам сколько лет? А ему? Да вы понимаете, что ваш сын — несчастный одинокий старик, у него даже семьи нормальной нет по вашей милости! Вы хоть понимаете, что он гений?
— Вон из моего дома, бандиты! — кричит старуха.
Череп таращится на бранящихся.
— У вас череп на шкафу, — ошарашенно говорит Рындина.
— Да! — с энтузиазмом подтверждает старуха.
— Это нехорошо. — Пирогов тоже смотрит на череп.
— Это череп фронтового товарища моего отца! Товарища по Гражданской! Настоящего большевика, светлого человека. Он завещал свой скелет школе, детям, для изучения, но прошли годы, мытарства, неустройства, переезды, скелет потерялся, остался череп. И пока я жива… Мы не такие, как вы… У нас есть убеждения, есть идеалы…
6. Пирогов и Рындина уходят обратно с тортиком по осенней тропинке, отводя голые ветки жасмина.
Выходят за калитку. Кругом высокие кирпичные заборы, камеры слежения.
— До неузнаваемости… Я тут в детстве живала подолгу, — говорит Рындина. — У тетки на даче. Она продала потом. А рядом жил Онуприенко, и с ним никто играть не хотел…
— Онуприенко? — изумляется Пирогов. — Тот самый?
— Ну да.
— И ты такие знакомства никак не используешь?
— Тоже мне, знакомство… Мы его в детстве знаешь как дразнили? Шура-гибрид. Он вроде и сейчас тут…
— Да ладно, ему служебная дача положена…
7. Пирогов и Рындина садятся в машину.
Молча едут.
Думают.
Когда и кто первым назвал его Волшебником? Теперь и не вспомнить. Мы все были в него влюблены. Девочки по-настоящему, а парни… Ну, для нас он был таким… Недостижимым идеалом… Он всегда так одевался… Тогда ни у кого ничего не было. Джинсы у фарцовщиков покупали. А он всегда был так клево одет, и было видно, что ему это все по барабану, и от этого еще лучше выглядело… Но не в этом дело, конечно. Он был свободный. Даже походка такая… Что вот идет свободный человек… И эти его фильмы, ведь это же были детские фильмы, сказки, какие-то старые дачи, речки, мостки, дети, не похожие на пионеров… Эти фильмы просто дышали свободой… Когда я узнал, что принят в его мастерскую, что он будет моим мастером, я просто не поверил… Тупо смотрел на экзаменационный лист с его подписью… И все эти пять лет рядом с ним… А потом времена изменились, какие, на фиг, сказки… Из нашей мастерской никого путем и не вышло… Разбрелись по свету… О том, что Волшебник нищенствует и загибается, я узнал случайно, из чужой переписки в Интернете.
Так они его вспоминают за кадром.
8. В кадре — заброшенная, неприбранная квартира, афиши фильмов семидесятых — восьмидесятых годов.
Человек, лица которого мы не видим — мешковатые джинсы, майка-«алкоголичка», — ходит босой по квартире. Ему худо. Пытается налить в стакан портвейн из трехлитровой банки, не выходит, худые, изможденные руки дрожат…
Пьет прямо из банки, гулко и жадно глотает. Закуривает папиросу. Тяжело ступая, идет обратно в комнату. Ложится на кровать, курит, дым в потолок…
Папироса выпадает из руки, дымится на полу, где много старых газет…
9. В машине Пирогов отворачивается от окна и смотрит на Рындину. Рындина смотрит на дорогу.
— Петь, а ты зачем тогда уехал? — вдруг спрашивает она.
— Все валили, и я свалил.
— Угу. А теперь чего приехал?
— Чтобы поддержать его. Чтобы сказать ему «ты еще ого-го».
— Какое «ого-го»?
— Ну если у человека рак или, там, СПИД, надо сказать ему, что он еще «ого-го».
— Да, — соглашается Рындина. — От этого многие выздоравливают. Если уже не умерли.
Пирогов долго смотрит на профиль Рындиной.
— Ань, знаешь что?
— Ну что?
— Тебе круговую подтяжку делать пора, — с мстительным удовольствием говорит он.
Но Рындина равнодушно пожимает плечами.
Помолчали.
— Ты знаешь, где он живет? Поехали.
— Это не самое веселое зрелище. Он может нас вообще не узнать.
— Разберемся.
— Тогда за яблоками заедем по дороге.
10. Пирогов и Рындина заезжают за яблоками.
Один дом у дороги, остальные снесены, а по обочине уже вырублены кусты и деревья, стоит дорожная техника.
За дощатым забором — сад, в саду старый деревенский дом с резными наличниками, старый автомобиль. Глава семьи — хромой дядька лет сорока, в тельняшке. Сушится белье. Дети разновозрастные бегают. Младший — на деревянной расписной качалке-лошадке.
