съезда поставьте вопрос об объединении с национальными социал-демократическими партиями на первую очередь.
Страсти накалялись, Ленин то и дело поглядывал в зал, задерживая взгляд на Плеханове.
«Если бы он поддержал, если бы он согласился понять», — думал Ленин, отчетливо и горько понимая всю утопичность своей мечты.
Дан сориентировался: многие рядовые меньшевики его не поддержат, коли идти напролом, проголосуют за Ленина. Надо лавировать.
— Товарищи делегаты, — Дан медленно поднялся, — поскольку мы приехали сюда для того, чтобы объединиться, давайте научимся уступать друг другу. Я согласен с Варшавским. Пусть будет так, как он предложил. Я набросал текст резолюции, прошу поставить на голосование: «Поддерживая предложение товарища Варшавского, предлагаю немедленно выбрать комиссию для обсуждения национального вопроса и технически-организационного вопроса об объединении с национальными организациями».
«Ай да молодец, — отметил Ленин, — ай да обыграл, ай да хитрец Дан. И возражать ему трудно: многие товарищи впервые приехали на съезд, тактических тонкостей еще не знают, в наших с Даном давних баталиях участия не принимали. А поляки молодцы, они верно поставили вопрос о голосах, если бы они приехали к нам вместе с рабочими делегатами, мы бы оказались в большинстве. Тем не менее многие из рядовых меньшевиков не могут теперь не понять, что партийная арифметика не имеет никакого отношения к реальным условиям революционной борьбы. Молодцы поляки».
Просчитал руки: большинство за Даном.
— Предложение Дана принято.
Мартын Лядов поднял руку.
— Слово Лядову.
— Вношу проект резолюции: «Обязать комиссию, образованную по предложению товарища Дана, рассмотреть все технические вопросы об объединении с национальными партиями в три дня».
«Ай да Лядов! — обрадовался Ленин. — Быстро сориентировался. Не пройдет только его предложение, слишком определенно ставит точки над „i“. Все понятно: коли принять — через три дня произойдет объединение. А за три дня мы только-только обсудим аграрный вопрос. А впереди еще отношение к Думе и к вооруженному восстанию. Если мы объединимся, меньшевикам придется туго по этим вопросам, свои резолюции не протащат. Нет, Лядова не пропустят: он слишком резко снял салфетку с блюда, теперь даже непонятливые всё поймут».
— Большинством голосов предложение Лядова отвергается, — объявил Ленин, не отводя глаз от Плеханова.
Поднялся Крохмаль:
— Прошу слова.
Дан бросил реплику:
— Мы ведь прекратили прения! Большинство высказалось за то, чтобы подвести черту!
— Мое выступление не носит характера прений, Федор, — откликнулся Крохмаль.
Ленин вопросительно оглядел зал. Раздались голоса: «Просим!»
— Товарищи, — сказал Крохмаль, выйдя к трибуне, — сейчас в Стокгольме находятся три русских социал-демократа, которые ныне живут в Северо-Американских Соединенных Штатах. Я предложил бы пригласить их в качестве наших гостей… Поскольку мы их не знаем, думаю, пригласим их без права голоса.
Проголосовали «за».
Бруклинские и Есин, агент полковника Глазова, получили, таким образом, право посещать все собрания съезда.
38
Трепов наконец выстроил точный план. Он ототрет всех, пора выходить в первые. А в России первый — военный диктатор. Он, а не Витте смог задушить революционные выступления в Петербурге после Красного воскресенья; не Витте отдал первый приказ, чтоб патронов не жалеть, — он, Трепов, кто б еще на такое решился?! Он повелел вывести войска на улицы, он разогнал толпу, он виселицей не брезговал, граф Сергей Юльевич на готовенькое пришел, оформить оставалось, дурак не оформит, тем более не столица, в провинции прижать куда как легче — темень.
Решил пойти путем, опробованным на Витте, — организовал через своих губернаторов письма в три адреса: себе, Горемыкину и Столыпину. Письма тревожные — о том, что волна революции растет, мужик подымается, помещичьи имения палит, хлеб берет самочинно.
Те письма, которые адресованы были на его имя, подбирал в папочку, государю не докладывал, ждал, как себя поведут Горемыкин и Петр Аркадьевич, — со Столыпиным сразу же после неожиданного для того назначения засосно облобызался, навязал дружбу, звонил к супруге, справлялся о здоровье «драгоценного».
Отметил — и Горемыкин и Столыпин зачастили на высочайшие доклады с пухлыми папками, волокли его письма государю, испугались, особенно Горемыкин, ему б спать да спать, — он после обеда три часа привык дрыхнуть, чисто испанец, — а тут поворачиваться надобно, не до сна!
Дмитрий Федорович по-прежнему стоял в тени, ни во что не вмешивался, выжидал, как пойдет, был убежден, что Столыпин по неопытности своей — только полгода, как в Петербурге живет, — наломает дров; этикету надо всю жизнь учиться, а только перед смертью поймешь, что не выучился, потому как не в нем дело, не в этикете этом самом, а в умении колыхаться.
Столыпина, как и Витте, встречал у подъезда, держал под локоток, ворковал, заверял в любви, подталкивал проявить себя, намекал, что государь ждет поступка, и не чьего-нибудь, а именно его, столыпинского. Петр Аркадьевич благодарил за дружбу, просил не оставлять советом: «Ваше мнение для меня весьма ценно, Дмитрий Федорович, ваш опыт поможет мне избегнуть ошибок».
Однако когда Горемыкин, именно Горемыкин, а не Столыпин, оставшийся в тени, громыхнул заявление против только что выбранной Думы, когда сказал депутатам — кадетским в основном, — что никому не позволит вмешиваться в решение аграрного вопроса, который был, есть и будет царской прерогативой, Трепов понял, что молчаливый Столыпин ведет свою линию, особую: явно метит на премьерское кресло.
Иван Мануйлов-Манусевич, единственный свой, оставшийся в министерстве внутренних дел, принес новости: во-первых, над ним, Иваном, собираются тучи, намерены гнать и порочить; во-вторых, тучи эти надувает «татарский черт Столыпин»; в-третьих, Петр Аркадьевич все свои повороты обсуждает с Гучковым и Шиповым, а те завтракают с «хитрованом Веженским, который не иначе как масон, польских социал- демократов перед судом в Варшаве защищал, с ихним главным бесом Дзержинским ручкался — к кому угодно влезет».
Иван Мануйлов не знал, правда, что обсуждалось во время этих самых хитрых завтраков, а обсуждалось там много интересного, и каждый из неразливанных ныне друзей отстаивал свой интерес.
Гучков полагал, что поддержка Столыпина обеспечит именно промышленной партии все возможные выгоды, поскольку аграрник Горемыкин, скомпрометированный своей думской дрязгою, уйдет на второй план, оставаясь сомнительным премьером, — всем будет вертеть министерство внутренних дел, так всегда было в империи.
Шипов, из земцев, считал, что дружба со Столыпиным заставит его бывших друзей-кадетов понять до конца смысл и выгоду еще более четко выраженной постепенности и умеренности.
Веженский рассчитывал, что рано или поздно Гучков, опершись на Столыпина, войдет в кабинет и через него можно будет влиять на внешнеполитический курс — только англо-французская ориентация, никакого союза с немцами, никакого дружества с кайзером, о коем постоянно мечтал Витте — домечтался!
Столыпин же думал совершенно о другом. Он считал, что поддержка промышленников и финансистов даст ему рычаги истинной власти и по включении этих рычагов он сможет объявить новую аграрную реформу, которая обеспечит ему преданность справного мужика, столь необходимого в век промышленного развития. Он, Столыпин, таким образом станет автором новой модели России, а отнюдь не кадеты, на это претендующие. Он объединит промышленную, концентрированную мощь с рассыпанною по империи справной мужицкой массой, поди тогда попрыгай генерал Трепов со своей дремучей кондовостью!
Когда подошло время, Трепов во время игры в крокет, которую государь очень любил (мог проводить за
