— Он вам представился такой фамилией?
Шорникова сухо усмехнулась:
— Нет. Он назвался Велембовским. Но в тех кругах, где я вращалась в Казани до ареста, о Кулакове было известно все… В работе со мною он соблюдал инструкцию, не сердитесь на него, он себя не расшифровывал…
— Екатерина Николаевна, скажите откровенно, — начал Герасимов, испытывая некоторое неудобство от моментальной реакции молодой барышни, — он понудил вас к сотрудничеству? Или вы сами решили связать свою жизнь с делом охраны спокойствия подданных империи?
— Не знаю, — ответила Шорникова. — Сейчас каждый мой ответ будет в какой-то степени корыстным… Да, да, это так, я сама себя потеряла, господин Герасимов… То есть Василий Андреевич, простите, пожалуйста…
— Изволили видеть мой фотографический портрет?
— Нет. Но словесный портрет знаю… Как-никак я член военного комитета социал-демократов… Охранников, особенно таких, как вы, наиболее именитых, надобно знать в лицо…
— Не сочтите за труд рассказать, кто составил мой словесный портрет.
— Да разве мои коллеги по борьбе с самодержавием допустят такое, чтобы остались следы? — Шорникова вдруг странно, словно вспомнив что-то комическое, рассмеялась: — Наши конспираторы учены получше ваших…
— А все-таки кто вам ближе по духу? Я ни в коей мере не сомневаюсь в вашей искренности, вопрос носит чисто риторический характер, поверьте. Один мой сотрудник — мы близки с ним, дружим много лет — признался, что в среде прежних единомышленников ему дышится вольготнее, чище… Я поинтересовался: отчего так? И он ответил: «В ваших коллегах порою слишком заметны алчность и корысть, инстинкт гончих… И никакой идеи — лишь бы догнать и схватить за горло». Я возразил: «Но ведь венец нашей работы — это вербовка бывшего противника, заключение договора о сотрудничестве, дружество до гробовой доски». А он мне: «Самое понятие „вербовка“ таит в себе оттенок презрительности. У вас завербованных „подметками“ зовут». На что я ему заметил: «Я бы, имей силу, таких офицеров охраны ссылал в Сибирь». А он горестно вздохнул: «Станьте сильным! Тогда мне в вашей среде будет лучше, чем в той, с которой я порвал не из-за давления ваших офицеров, не под страхом каторги, не из-за денег, а потому лишь, что „Бесов“ прочитал с карандашом в руке и фразочку Федора Михайловича подчеркнул: „Социализм — это когда все равны и каждый пишет доносы друг на друга“. Сильно сказано, кстати… Нет надежды на справедливость, химера это… Надо быть с теми, кто в данный момент сильней… » Вот так-то, Екатерина Николаевна…
— Что касается меня, — Шорникова снова подняла острые плечи, — то я испугалась тюрьмы, Василий Андреевич… Тюрьма очень страшное место, особенно для женщины… Я обыкновенный корыстный предатель… А Достоевский не русский литератор… Он только потому прославился, что конструировал характеры на потребу западному читателю. Пушкин-то выше… И Салтыков… А нет им пути на Запад… Так что Достоевский в определении моего жизненного пути никакой роли не сыграл… Корысть, обостренное ощущение неудобства, страх… Я надежнее вашего друга, который подчеркивал строчки в сочинении мракобеса… Я гадина, Василий Андреевич, мне пути назад нет, а ваш друг был двойником, вы его бойтесь.
Ну и девка, подумал Герасимов, ну и чувствования, Кузякин-то и вправду был двойником, но меня это устраивало, я его как через лупу наблюдал, психологию двойного предателя тайной полиции надобно знать, без этого никак нельзя…
— Зря вы эдак-то о себе, — заметил Герасимов, вздохнув, и сразу же понял, что женщина ощутила неискренность его вздоха; не взбрыкнула б, стерва; агент тогда хорошо работает, когда в империи мир и благодать, а если все враскачку идет, вильнет хвостом — ищи ветра в поле! И так секретных сотрудников остались десятки, а раньше-то сотнями исчислялись, товар на выбор. — Я к вам с серьезным предложением, Екатерина Николаевна… Но если позволите, поначалу задам вопрос: списками военной организации вы владеете в полной мере?
— Конечно.
— Недоверия к себе со стороны товарищей не ощущали?
— Нет.
— Сердитесь на меня?
— Теперь — нет… А когда вознамерились прочитать проповедь о том, сколь благородна моя работа и как вы цените мой мужественный труд, я захолодела… Не надо эмоций, господин Герасимов. Я слишком эмоциональна, поэтому предпочитаю отношения вполне деловые: вы оплачиваете мой труд, я гарантирую качество. И — все. Уговорились?
— Конечно, Екатерина Николаевна. Раз и навсегда… Поэтому я совершенно откровенно открываю мой замысел, хотя делать этого — вы же всё про нас знаете — не имею права… Мне хотелось бы организационно связать военную организацию партии с думской фракцией социал-демократов… Возможно такое?
— Думаю — да.
— Как это можно сделать?
— Очень просто. Я запущу эту идею матросикам и солдатам, что нужно связаться с социал-демократами и передать им наказ о солдатских требованиях к правительству. Вам ведь не моя организация нужна, а социал-демократы в Думе, так, видимо?
— Ну, это как пойдет, — с некоторым страхом ответил Герасимов — так точно в десятку била барышня.
Шорникова поморщилась:
— Будет вам, полковник… Начинаете серьезное дело и не верите тому, кто вам его поставит… Мы ведь, перевербованные, люди обидчивые, вроде женщин в критическом возрасте… Если уж начинаем дело — так доверие, причем полное, до конца… Я ведь знаю всех членов ЦК, часто встречалась с Карповым, Чхеидзе, Мартовым, Доманским, Троцким…
— Карпов — это…
— Да, да, именно так, — Ленин.
— Где он, кстати, сейчас?
— Постоянно меняет квартиры, вы ж за ним охотитесь, газеты с его статьями конфискуете…
— Словом, место его нынешнего жительства вам неизвестно?
— Нет.
— А сможете узнать?
— По-моему, связав военную организацию с думской фракцией социал-демократов, вам будет легче нейтрализовать Ленина.
— Разумно, — согласился Герасимов.
— Все явки военной организации, все связи хранятся у меня дома, господин полковник…
— Видимо, для надежности охраны этого бесценного архива стоит завести какую-нибудь кухарку, няньку, что ли? Пусть постоянно кто-то будет у вас дома…
— Хотите подвести мне своего агента? — понимающе уточнила Шорникова. — Вы ж меня этим провалите: хороша себе революционерка, кухарку завела…
— Мы имеем возможность контролировать вашу искренность по-иному, Екатерина Николаевна… Более того, мы это делаем постоянно… И я не обижусь, ежели вы — своими возможностями — станете проверять мою честность по отношению к вам… Ничего не попишешь, правила игры…
— Я не играю, — отрезала Шорникова. — Я служу. А коли употребили слово «играю», то добавьте: «со смертью». Каждый час. Любую минуту.
— Екатерина Николаевна, я счастлив знакомству с вами, право… Беседовать с вами сложно, но лучше с умным потерять, чем с дурнем найти… Вы правы, я сказал несуразность, — ни о какой кухарке не может быть и речи… Просто я неумело и топорно намекнул на возможность прибавки дополнительных денег к вашему окладу содержания… Вы пятьдесят рублей в месяц изволите получать?
Шорникова снова засмеялась, будто вспомнила что-то забавное:
— Надобно иначе сказать, Василий Андреевич… Надобно сказать: «Мы платим вам пятьдесят рублей в месяц… » Не я изволю получать, как вы заметили, а вы мне отстегиваете… Мне не надо дополнительной
