том, что мы мало и недальновидно думаем о будущем, когда нам понадобятся высокоталантливые исследователи. Не называй меня фантазером. Я в это верю. А все то, во что по-настоящему веришь, — сбывается, если в подоплеке веры лежит не смрадное суеверие, но знание, базируемое на науке. Теперь по поводу наших шалунов. Поскольку Халинка еще не приехала (видимо, остановилась в Берлине у сестры note 27), я лишен возможности полюбоваться на любимого дедушку note 28. Жаль, конечно, потому что я не смогу ответить на твой вопрос, насколько он постарел и осталось ли в его чертах сходство с портретами поры молодости. В твоем письме для меня немало интересного. Но я ставлю один главный вопрос: если проказница Нэлли знала о том, что толстяк наушничает милому дедушке, то отчего Влодек, рассказав про другие ее шалости, об этой до сих пор таит, даже после того, как девушка удалилась из монастырской школы? note 29 До тех пор, пока она открыто не подтвердит Влодеку недостойное ябедничество note 30 толстяка, мы не можем журить его; самое досадное — зазря обидеть человека. Хотя чем больше я думаю о том, что мне довелось видеть своими глазами в Пальмире note 31, тем тверже убеждаюсь, что мое предположение, увы, правильно. Признаюсь, мне это очень горько. Можно любить человека или не любить, симпатизировать ему или выражать антипатию, но обвинять в проступке такого рода, о каком идет речь, дело чрезвычайно серьезное. Ты знаешь, что меня связывает давняя дружба с Наташей note 32, а она всегда истово защищала и защищает толстяка, считая, что его все не любят за вздорный нрав, но мальчишка он — на самом деле — чистый и высоко честный. У Ламброзо я вычитал, — кажется, в «Гениальности и помешательстве», — что в Норвегии в середине прошлого века вспыхнула эпидемия пророчеств. Ее назвали «Магдкранкайт», «болезнь служанок», потому что шаманили в основном именно служанки, страдавшие истерикой… Особенно ярко это проявлялось в тех местах, где люди были подготовлены к такого рода заболеваниям истеризмом религиозных проповедей, — районы малой культуры, низкой образованности… Может быть, Нэлли относится к такого рода девушкам? Я с нею не знаком, хотя мой старый друг говорил, что она — само совершенство, и все, сказанное о ней Влодеком, — сплошная выдумка, недостойная настоящего мужчины… Надо быть крайне осторожным в обвинениях; лучше простить виноватого, чем наказать невиновного… Ты просишь совета… Хорошо было бы свести воедино мнения всех ребятишек note 33, знавших толстяка, а уж потом пригласить его на дружескую беседу за круглый стол с чаем note 34. Хотя есть и другой путь. Если Влодек так уж уверен в своей правоте, — я ведь знаю его, человек он честный, но очень неорганизованный, поддающийся настроениям других, резко меняющий свои мнения, — пусть предложит Витэку и Боре note 35, чтобы те поначалу пригласили его самого на кофе note 36. Коли он убежден в своей правоте, пусть идет на это. Такого рода застолье не может не вызвать отклика, глядишь, еще кто чего расскажет. Сердечно приветствую тебя, Юзеф».
6
«Дорогой Юзеф! Имел беседу с Влодеком. Твое предложение ему понравилось. Он написал Витэку, что готов пожаловать на кофе. Ядзя и ребятишки встречались у Влодека, свели все свои соображения воедино, Влодек очень этому рад. Получил ли портрет нашего дедули? Твой Мацей».
7
«Дорогой Мацей! Портрет, который мне передали, свидетельствует о том, как мало изменился наш дедушка Герасим. Передай Влодеку, что я могу это свидетельствовать за чашкой чая, если смогу вернуться. Юзеф».
8
… Рано утром в дверь бурцевской квартиры резко постучали, — сразу понял, что пришел русский; звонков не признает, рукой слышней.
— Кто там? — спросил Владимир Львович.
— Это я, — услышал он знакомый голос; открыл дверь; на пороге стояла Рита Саблина, член Боевой организации эсеров.
— Милости прошу, заходите, солнышко. Рад вас видеть! Не ответив, Рита прошла в его кабинет, брезгливо огляделась; была здесь первый раз.
— Хотите кофе?
— Я не стану пить у вас кофе, — ответила маленькая девушка с огромными немигающими глазами; принимала участие в двух актах; Савинков спас ей жизнь, — Азеф настаивал, чтобы она была метальщицей снаряда в карету министра, загодя отдавая ее на заклание.
(«Иван, — сказал Савинков, — это бесчестно, — сидеть в кафе и ждать известий, что она погибла, выполнив наше дело. Она девушка, молода совсем, так нельзя». — «Сантименты, — как обычно, грубо, отрезал Азеф, — женщина, мужчина, ребенок, все это словеса, а мы заняты работой».
Савинков сказал тогда, что он сам будет метать снаряд; глаза его по-кошачьи сузились, потемнели; Азеф знал своего помощника; отступил, ворчливо пошутив: «Павел Иванович (конспиративная кличка Савинкова), гляди, я последний раз прощаю тебе нарушение железной дисциплины. В следующий раз посмеешь перечить, отправлю к Чернову в Париж — рефераты читать».)
— Ну, уж смените гнев на милость, Рита, — мягко попросил Бурцев, понимая, что улыбается, вполне вероятно, последний раз в жизни: девушка напряжена, натянута словно струна, руку из кармана юбки не вынимает — видимо, сжимает холодными пальчиками револьвер, чтобы покончить с ним — «наймитом охранки, гнусным клеветником на партию». — Если же вы полагаете возможным убить меня до того, как выслушаете, — что ж, стреляйте. Я ведь в террор пришел, когда вы третий класс гимназии посещали, смерти в глаза смотрел поболее, чем вы, не боюсь ее.
— Сначала вы меня выслушаете, господин Бурцев. А потом уж я разрешу сказать вам несколько слов.
— Вы сядьте хотя бы, — снова попросил Бурцев. — Что ж мы стоя разговариваем?!
— Мне отвратительно в вашем доме все, даже стулья, на которых сидят жандармы…
— Бывшие, товарищ Саблина, бывшие. И если бы они тут не сидели, то ваша подруга Зиночка Жуженко продолжала бы писать осведомительные письма генералу Климовичу, ее любовнику и шефу московской охранки, про то, что происходит у вас в ЦК. Или вы ставите под сомнение ее провокаторство тоже? Раз эсер, то, значит, безгрешен? Ни ошибок, ни предательства совершить не может? Богоизбранные?
— Речь идет не о Жуженко, — досадливо поморщившись, ответила Рита,
— но о товарище Азефе. Я была с ним на актах… Он спас мне жизнь, хотя я его об этом не просила: рискуя сорвать дело, он снял меня с метания снаряда, заменив своим адъютантом. По счастливой случайности ни один из нас тогда не погиб. Как же провокатор может ставить акт, приводить в исполнение приговор трудового народа против палача, да еще при этом не потеряв ни одного из товарищей?!
— Двойник может и больше, — ответил Бурцев.
— Да?! Он может спокойно убить великого князя Сергея? И получить за это благодарность охранки?
— Послушайте, Рита, — раздражаясь, сказал Бурцев, — я же предлагаю вашему ЦК: вызовите меня на суд! Позавчера я послал письмо Чернову, но ответа до сих пор не получил. А ведь можно позвонить по телефонному аппарату, в конце концов. Да и живет Виктор Михайлович от меня в десяти минутах ходу.
— Я шла девять, — отчеканила Рита. — ЦК вызывает вас на суд, хотя я голосовала против. Тем не менее, если и после того, как мы опозорим вас — фактами, только фактами и уличим в клевете, — вы станете продолжать свои нападки на товарища Азефа, я, лично я, убью вас, господин Бурцев. Вы меня знаете, меня не остановит ничто.
— Слава богу, — облегченно вздохнул Бурцев. — Вы принесли мне самое радостное известие, которое я получал в последнее время. Спасибо, Рита, я счастлив, что будет суд.
— Я не «Рита» для вас, но «госпожа Саблина», — отчеканила девушка, осмотрела жалкую фигурку тщедушного Бурцева с нескрываемым презрением и, резко повернувшись, пошла к двери. «Вот почему революция неминуема! » «Вчера и сегодня разбиралось дело о нападении на почту вблизи Соколова. Мужчины — пятнадцать человек — и одна женщина приговорены к смерти, две женщины — к пятнадцати годам каторги… Ученик из Седлеца, сидевший рядом со мной, тоже приговорен вместе с ними, заодно с ними приговорен предатель Вольгемут. … Вчера опять восемь человек было приговорено к смерти. Сегодня Ганку вызывали в канцелярию, откуда она вскоре вернулась возбужденная, хохочущая. Начальник предложил ей
