— Как отдыхаете?
— Я не отдыхаю, Николай Яковлевич, — ответил Богров. — Сейчас не время для отдыха, сейчас время для раздумья, для того, чтобы принять решение, окончательное — для каждого честного человека — решение.
— Будто в Петербурге нельзя думать, — снова усмехнулся Щеколдин. — Или в вашем родном Киеве… Ваш отец, кстати, сколько зарабатывает в год?
— Много.
— Это не ответ, товарищ Богров.
— Более пятидесяти тысяч, мне кажется.
Щеколдин знал от Кулябко, что Григорий Григорьевич Богров зарабатывает чуть менее двухсот тысяч, и Богрову-сыну это известно, он несколько раз выполнял посреднические функции по оформлению сделок на продажу помп — юридическую сторону контракта гарантировала адвокатская фирма отца.
— Как он относится к вашей революционной деятельности?
— Резко отрицательно.
— А ваш патрон Кальманович?
— Он не знает толком о том, что я думаю.
— Но ведь он помогает нашим товарищам, разве нет?
— Это вполне легальная помощь, он ведет политические процессы, вам это известно лучше, чем мне.
— Он вам доводится свояком?
— Десятая вода на киселе, Николай Яковлевич.
Щеколдин отметил и эту ложь Богрова: ему было прекрасно известно от Кулябко, что Кальманович не только вел политические процессы, не только помогал партии финансово, но и давал в своем доме убежище социалистам-революционерам.
— А разве Фриду Розенталь он у себя не прятал? — ударил Щеколдин.
— Помните, из летучего боевого отряда?
— Первый раз слышу.
Фриду Розенталь выдал охранке он, Богров; девушка повесилась в Акатуе после того, как была изнасилована тюремщиками и заболела сифилисом.
— Что ж, значит, товарищ Кальманович настоящий конспиратор, — заметил Щеколдин. — Он не посвящает вас во все свои дела. Отчего? Только ли потому, что свято блюдет партийную дисциплину? Или у него есть основание не до конца доверять вам?
Богров ответил не сразу — он просчитывал, как лучше оступить: обидеться, сыграть недоумение или пустить в ход свое обаяние и юмор. Стремительная логика провокатора подсказала ему, что обижаться сейчас нельзя: вдруг Николай Яковлевич поднимется и уйдет? Тогда комбинация, коронная его комбинация с вхождением в боевую группу террора, провалится. Недоумение не прозвучит, боевики — люди однозначные, они штучек не принимают, это с Кулябко можно играть, охранка — сентиментальна, агента бережет, где их сейчас найдешь, особенно из мира интеллигенции?!
— Куда уж доверять мне, — усмехнулся Богров, остановившись на «версии юмора». — Барич, жид крещеный — что конь леченый, горя не хлебал, побегов с каторги не имеет…
— Вы плохо ответили мне, — сказал Щеколдин. — Не рекомендуй вас достойные товарищи, я бы мог заподозрить в вас двойное дно.
Богров дрогнул, не сдержался:
— Что вы подразумеваете под «двойным дном»?
— То самое, — еще круче нажал Щеколдин.
— Вы не имеете права оскорблять меня такого рода подозрением.
— Ответьте мне, — словно бы пропустив слова Богрова, гнул свое Щеколдин, — при каких обстоятельствах была арестована киевская группа анархистов-интернационалистов-коммунистов во главе с товарищами Рощиным и Нечитайло?
— Я думаю, их выдал провокатор.
Выдал их он, Богров. Именно поэтому вариант ответа был у него готов, выверен интонационно, мотивирован.
— Вы были членом этой группы?
— Да.
— Значит, вы знаете всех, кто входил в организацию?
— Почти. За полгода перед провалом мы разбились на пятерки.
— У вас есть подозрения на кого-либо?
— Нет.
— Кто избежал ареста?
— Я, в частности.
— Чем вы это объясните?
— Благородством моих товарищей по борьбе с самодержавием. Никто из них не назвал меня.
— Кого еще не взяли?
— Не знаю… Точно — во всяком случае — не знаю… Кажется два человека из пятерки Нечитайло ушли благополучно за границу…
— Их имена вам известны?
— Нет.
— У вас в организации было обговорено заранее, чем карается предательство?
— Нет… Это, по-моему, само собою разумеется.
Щеколдин покачал головой:
— Отнюдь. Товарищи социал-демократы ограничиваются тем, что оповещают в своей прессе о провокаторстве открытого ими агента охранки и предупреждают остальных от общения с выродком… Мы же, как вам, должно быть, известно, караем измену смертью… Вы знаете об этом?
— Я слыхал… Но кое-кто ушел от возмездия, Николай Яковлевич.
— Татаров не ушел. Лысков не ушел. Потапчук не ушел. Гринберг не ушел… Никто никуда не денется, вопрос времени… Вы, кстати, готовы к тому, чтобы — в случае, если мы примем ваше предложение о терроре, — подписать добровольное обязательство казнить провокатора, коли в этом возникнет нужда?
— Конечно.
— Как, по-вашему, товарищ Богров, кто сейчас в России является самым главным врагом революции?
— Министр юстиции… Щегловитов…
— А отчего не царь? — медленно приблизившись к Богрову, прошептал Щеколдин. — Вы боитесь поднять руку на царя, Дмитрий Григорьевич?
— Я… Я не боюсь поднять на него руку… Но это…
Щеколдин откинулся на спинку стула, усмехнулся:
— Вы готовы на смерть, товарищ Богров? Или думаете, что вам удастся избежать ареста сатрапов после центрального акта?
— Конечно, я мечтал бы избежать ареста, Николай Яковлевич, я не смею лгать… Но, полагаю, коли чаша смерти уготована мне, я найду в себе силы испить ее достойно.
— Почему вы назвали Щегловитова, а не Столыпина?
— Потому что Столыпин… Его так охраняют после всех покушений… Столыпин есть Столыпин.
— А вы готовы к тому, чтобы убить его?
— Да, если партия социалистов-революционеров, истинно народная партия, возьмет этот акт на себя, научит меня действию, организует слежение за премьером, выделит мне помощников и руководителя, продумает вопрос возможного спасения…
— Партия не приемлет такого положения, при котором ей ставят условия, товарищ Богров: однозначное «да» или «нет», «готов» или «не могу».
— Я ведь сам искал вас, Николай Яковлевич, я сам просил Егора Егоровича устроить мне встречу с
