будете есть? Ах только чай; хорошо, сейчас; да, телефон внизу, прошу вас.)
— Я продолжу, — Грешев откашлялся. — Сначала ее начал допрашивать адвокат писателя, привлеченного к суду «за клевету»... Он спросил: «Вы принимали участие в экспериментальных операциях?» — «Никогда». — «Вы помните греческих девочек, у которых нацисты и их подручные вырезали фаллопиевы трубы, обрекая их на бесплодие?» — «Да». — «А евреек?» — «Тоже». — «Испанок?» — «Тоже. Я присутствовала при смерти одной из них после операции». Поднялся адвокат «потерпевшего», польского врача Александра Деринга, который ставил эксперименты на несчастных вместе с нацистами, хотя тоже был заключенным, — его освободили в конце сорок четвертого, он бежал с набитыми чемоданами, сопровождая гитлеровцев. «Вы присутствовали при операциях, которые проводил доктор Деринг?» — «Нет». — «Откуда же вам известно, что он проводил эксперименты на здоровых людях?» — «От тех, кто умирал у меня на руках». — «Вам задали вопрос о том, являетесь ли вы коммунисткой... Вы ответили утвердительно. Ваше отношение к людям, — я не имею в виду доктора Деринга, отнюдь, — подчинено требованиям доктрины, которой вы служите?» — «Не думаю». — «Кто рассказал вам о том, что доктор Вирс также экспериментировал на здоровых людях?» — «Доктор Самуэль». — «Как он сам узнал про это? Ведь он был заключенным. Он что, помогал эсэсовскому профессору Вирсу делать операции на здоровых людях?» — «Вирс приказывал ему ассистировать». — «Какой национальности был доктор Самуэль?» — «Немецкий еврей, насколько я знаю». — «Вам известно, что он был казнен нацистами?» — «Да, я слышала, что его загнали в камеру и отравили газом». — «Почему?» — «Потому что он рассказал людям, связанным с руководителем подполья в Освенциме Юзефом Циранкевичем, об экспериментах на здоровых людях». — «Циранкевич затем стал премьер-министром коммунистической Польши, не так ли?» — «Да, это так» — «Врачи СС отдали вам приказ ухаживать за девушками, которых оперировали?» — «Нет, это долг врача...» Вступил судья: «В блоке десять были отобраны для эксперимента четыреста молодых здоровых женщин и девушек?» — «Да». — «Эти женщины знали, что их могут положить на операционный стол в любую минуту?» — «Те, которые постарше, понимали. Там же были и девочки, дети...» Судья обращается к присяжным и просит их прочесть восемь страниц из книги, против которой возбудил процесс доктор Деринг, лишь восемь страниц, — до и после эпизода, связанного с его работой на СС. Затем адвокат доктора Деринга спросил Лорску: «Сколько времени вы провели в блоке десять перед тем, как вам поручили вести лабораторные работы?» — «Шесть недель я сама была „заготовкой для экспериментов“. Потом они узнали, что я дипломированный врач, и поставили в лабораторию. Но большую часть времени я проводила в послеоперационной палате. Я пыталась помогать прооперированным девочкам». — «Когда вы узнали, что заключенный врач Самуэль проводил эксперименты по приказу эсэсовского врача Вирса?» — «Перед тем как меня направили на работу в лабораторию». — «Но вы не предприняли попыток повлиять на него, чтобы он прекратил выполнять приказы врача-изувера?» — «Он начал оперировать, не зная, что они затевают. А когда понял, был сразу же отправлен в газовую камеру». — «Вы, лично вы, видели газовые камеры, пытки, расстрелы в лагере или вам говорили об этом другие заключенные?» — «Я сама видела расстрелы, потому что окна лаборатории выходили на блок одиннадцать, где проводились экзекуции. На моих глазах. Я сама видела, что в „госпитале“ людям насильно вводили фенол и они умирали в муках. Я сама видела, как людей били — до смерти». Судья задал вопрос: «Как часто вы видели экзекуции?» — «Два-три раза в неделю... Но расстреливали не одного человека... Расстреливали сотнями... Женщин и детей». Вопрос защитника доктора Деринга; следите внимательно, как он ведет свою линию, милостивые государи, я не сравниваю ваше дело с этим, — Грешнев кивнул на лист бумаги, — я просто прошу помнить, что в стране, где царствует право аналога, нужно быть готовым к аналогиям. Итак, защитник Деринга: «Вы с кем-нибудь говорили об этих ужасных, недостойных казнях, свидетель Лорска?» — «Я не говорила. Мы не дискутировали, отчего они расстреливали тех или иных людей. Мы знали, что нацисты убивают ни в чем не повинных людей». — «И вы не знали, что движет теми, кто исполнял приказ СС и расстреливал заключенных?» — «Я думала, что у них нет ничего человеческого». — «Вы слыхали, видимо, мой вопрос к одной из свидетельниц... Я прочитаю его, чтобы не отклоняться от стенограммы: „Вы когда-нибудь смели ослушаться приказа нацистов?“ Зачитываю ее ответ: „Я ничего не могла поделать против их приказов, потому что они сразу бы меня убили“. — „Я понимаю... Да, я понимаю... Но я знала многих людей, которые тем не менее не выполняли приказы нацистов“. Судья: „Прочитайте свидетельнице показания свидетеля Межика“. Зачитывается показание доктора Межика: „Прямой отказ выполнить их приказ был немыслим“. Судья: „Итак, я спрашиваю, вы, лично вы, считали, что всякое отклонение от выполнения приказов СС повлечет за собою расстрел?“ Лорска: „Нет, не считала“. — „А чем же в таком случае каралось неповиновение? Пыткой? Заключением в камеру, где нет света и еды?“ — „Вы имеете в виду карцер?“ — спросила Лорска. Судья ответил, что ему неизвестны немецкие тюремные термины. Лорска: „Я знала людей, которые умели не выполнять приказы эсэсовцев, избегая при этом наказания“. Выступает адвокат защиты, старый, кстати говоря, лорд, милостивые государи, консерватор до мозга костей, благороднейший человек...
— Как его зовут? — спросил Степанов.
— Лорд Гарднер.
— Он жив?
Ростопчин пожал плечами:
— Какое это имеет значение, Митя? Как страшно то, что рассказывает Иван Ефимович...
Грешев усмехнулся:
— Дачьше будет страшнее... Итак, лорд Гарднер задает вопрос свидетельнице Лорске: «Вы сказали, что знали людей, которые не выполняли приказы нацистов. Можете назвать имена?» — «Во-первых, доктор Хаутвал. Во-вторых, множество тех, кто формально не отказывался, но люди делали все возможное, чтобы саботировать приказы нацистов и хоть как-то облегчить участь своих братьев, заключенных... Даже в том случае, если операция могла бы помочь больному, но тот отказывается, — делать ее нельзя, это нарушение клятвы Гиппократа». — «Если бы вам приказали провести экспериментальную операцию на здоровом человеке, вы бы согласились?» Лорска: «В первые дни моего заключения в десятом блоке ночью я поговорила с доктором Хаутвал. Она объяснила, какие операции проводят нацистские врачи и те, кто им служит. Она сказала, что так или иначе мы живыми из лагеря не выйдем, нам не позволят остаться живыми, потому что мы знаем то, что... Поэтому, сказала доктор Хаутвал, то время, которое нам отпущено для жизни, надо жить так, как полагается жить л ю д я м. Я никогда, до последнего моего вздоха, не забуду этих слов: „надо жить так, как должны жить л ю д и“ . Судья: „Я хочу, чтобы присяжные поняли смысл вашей фразы: „Жить, как полагается жить л ю д я м“. Если бы генерал СС доктор профессор Глауберг сказал вам: „Завтра утром вы будете проводить со мной операцию на греческой девочке“, — вы бы отказались?“ — „Я бы покончила с собою“. — „А если бы вам не позволили покончить с собою? Что бы вас ожидало в случае отказа повиноваться приказам генерала СС?“ — „Видимо, я была бы направлена в команду тяжелых работ“. — „Ничего, кроме этого?“ — удивился судья. „Думаю, нет“, — ответила доктор Лорска... Она ответила честно, достойный человек, она наивно полагала, будто лондонские судьи и присяжные знают, что такое команда тяжелых работ... Та же казнь, только более мучительная; избиения, голод, г н о й н о е умирание на нарах в течение двух-трех недель...
— Ну и чем кончился процесс? — спросил Ростопчин. — Сколько лет дали этому самому Дерингу?
— Его не осудили... Наоборот, писатель и его издатели были принуждены внести один пенс компенсации за клевету... на врача-изувера. Свидетели, которые показывали против него? Они подвержены эмоциям, и, потом, они не могут помнить всего, что было тридцать лет назад... А Деринг был заключенным, он выполнял приказ. Он не был инициатором зверства... А вас, милостивый государь, если вы решитесь на скандал, — Грешев посмотрел на Степанова, — станут спрашивать в суде, видали ли вы лично картину Врубеля в Ровенском музее? Должны ли вы выполнять все предписания московских властей? Если вы не видели эту картину, то готовы ли показать под присягой, что к продаже выставлена именно та, краденая? По поводу номера, проставленного людьми Розенберга на картине, — если он давно уж не выведен с полотна химическим способом, — представьте свидетелей! Их проезд и проживание в Лондоне — за ваш счет. Слушание дела — не менее недели... Количество свидетелей — не менее пяти... И пусть все они под присягой подтвердят, что они сами упаковывали картину и прятали в рейхе... Чушь собачья... Посадят вас в тюрьму за долги, вы же не сможете уплатить штраф фирме «Сотби», а ведь на них думаете поднять голос...
— Мы делаем не то, господа, — задумчиво сказан Ростопчин. — Мы впадаем в родной российский транс, — взгляд в нечто, никаких толковых предложений. Я задаю только один вопрос: кому было выгодно
