полностью восстановил здоровье, но и приобрёл ту великолепную физическую форму, в коей пребываю сейчас. — Дядюшка Айнтопф закатал рукава и продемонстрировал убедительные бицепсы. — После того, как здесь на кухне у меня едва не остановилось сердце, после того, как по глазам герра Шварца я понял, что неизлечимо болен...
— А я теперь понимаю, что мне всё-таки следовало прописать вам курс атарактиков, друг мой! — негодующе воскликнул пожилой терапевт. — Вы были здоровы как бык! Как бык с нервной системой молодой кобылицы!
Некоторые столики захихикали. Дядюшка Айнтопф не обратил на них никакого внимания:
— Герр Шварц наверняка прав, и это была всего лишь ипохондрия. Так или иначе, я отправился не на курорт, а в гастрономический вояж, ибо мне пришло в голову, что только рациональное питание может спасти мою жизнь.
— Гастрономия и нутрициология — вещи едва ли не противоположные, — ядовито заметил доктор Шварц, но дядюшка Айнтопф оставил его примечание без ответа.
— Я понимал, что болезнь моя запущена и что обычными кашками и салатиками её не излечить. Мне требовались блюда, обладающие поистине фантастической силой — и я отыскал их. Для начала я прибыл на Филиппины, дабы попользовать себя балютом. Это варёное утиное яйцо, в котором уже почти сформировался птенец...
— Фу, гадость какая! — перебил молодой женский голос.
— Филиппинцы не согласились бы с вами, — возразил дядюшка Айнтопф, — ведь они едят балют в самых разных видах каждый день. Это здоровая пища, в ней много протеина, и её свойства я испытал на себе. Могу заверить вас, что на вкус она несравненно лучше, чем на вид, и привыкнуть к ней довольно легко. Очень скоро вы сами сможете в этом убедиться, ибо после лекции я предложу всем присутствующим отличный семнадцатидневный балют с чесноком, чёрным перцем и соевым соусом!
— Нет уж, спасибо!.. Я это есть не буду!.. Айнтопф, ты сошёл с ума!.. — зазвучали беспокойные возгласы. Однако интерес к дядюшкиному рассказу превозмог отвращение, и зал кухмистерской никто не покинул.
— А я, пожалуй, попробую, — сказал восьмидесятилетний полковник Краузе себе под нос.
Дядюшка Айнтопф сумел услышать его и кивнул:
— Рекомендую запивать светлым пивом.
Каждый слушатель принял эту реплику на свой счёт, отчего поднялась новая буря брезгливости. Когда она улеглась, дядюшка Айнтопф продолжил лекцию:
— Целую неделю я питался только балютом. Это прекрасно укрепило мой дух и тело: пугающие мысли о смерти перестали посещать меня, а головокружения и приступы тахикардии прошли. Я предположил, что всё дело в стволовых клетках, ведь эмбрионы богаты ими, поэтому когда я ощутил, что мой организм требует большего, нежели утиный омлет, я отправился в Бангалор — ибо я знал, что в меню потомков британских колонизаторов присутствует редкое и запретное как для чистокровных индийцев, так и для истинных англичан кушанье кьюти-пай — карри, приготавливаемое из нерождённого козлёнка.
— Из нерождённого?.. Боже мой, дядюшка Айнтопф, что за ужасы вы нам рассказываете! — раздался искажённый тошнотой голос газетчика, склонившегося над блокнотом. — Этот условно-съедобный паноптикум и есть ваша хвалёная диета?!
— Вы, уважаемый, торопите события... Мне не удалось угоститься кьюти-паем. Зато я совершенно случайно познакомился с учением шиваистской секты Агхора — и вскоре выяснил, что не нуждаюсь в фетальном мясе. Диета из балюта не исцелила меня — она всего лишь послужила очищению организма. Так сказал мне мой гуру. Его зовут Чирандживи, что на языке телугу означает «долгоживущий», и это имя говорит правду: Чирандживи уже почти двести лет. На первый взгляд он кажется небывало дряхлым и вообще выглядит довольно жутко: голый, с ног до головы испачканный пеплом священных костров, со сбитыми в войлок волосами... Но стоит присмотреться к зубам и глазам — и становится ясно: если его отмыть, постричь и приодеть, ему никто не даст больше тридцати.
Зал недоверчиво загудел: это чушь собачья, антинаучная ересь, хитроумный индийский факир обманул дядюшку Айнтопфа.
— А вы дадите мне мои шестьдесят пять? — изогнул бровь дядюшка Айнтопф. — Или вы хотите сказать, что я обманываю вас?..
Гудение стыдливо исчезло.
— Я общался с Чирандживи через переводчика, чей немецкий был чрезвычайно плох, так что беседы давались нам всем с величайшим трудом. Но, как видите, они того стоили...
Агхори — чрезвычайные аскеты. Они живут на шмашанах — погребальных кострищах и там же отправляют свои зловещие ритуалы, о которых я, пожалуй, умолчу, чтоб лишний раз никого не шокировать. «Агхора» неспроста переводится с хинди как «не ужасающийся» — будучи последовательными монистами, агхори приучают себя видеть проявления Бога не только в красоте, но и в уродстве, не только в чистоте, но и в грязи, не только в удовольствии, но и в страдании. Такое мировоззрение помогает им соблюдать их диету, ибо агхори кормятся разной падалью, веруя, что природа подчинена циклу: живое умирает, мёртвое гниёт, а из гнили выходит новая жизнь — и если простые люди едят мёртвое и оно гниёт внутри них, отравляя кровь трупным ядом, то агхори едят уже сгнившее и оно дарит им здоровую и необычайно долгую жизнь.
Эта догма содержит очень рациональное зерно, ведь любому диетологу известно, что ферментированная пища переваривается легче обычной. Вы знаете, вероятно, что брожение дало нам хлеб и сыр, вино и шоколад — но известно ли вам, что издревле повара, желая усилить вкус дичи, сохраняли её до тех пор, пока она не начинала разлагаться? Французы и сейчас дают зайцу завонять перед тем, как будут тушить его, но и они не ведают, что термообработка уничтожает всю силу, которой в мясе тем больше, чем сильнее оно сквасилось.
Разумеется, идея питания сырым и тухлым с нашей точки зрения мясом кажется поначалу крайне отвратительной. Когда я, проходя мимо шмашаны, увидел, как обнажённый индиец отрезает куски от раздувшейся на жаре коровьей туши и поедает их, меня вырвало. Он заметил это и подбежал ко мне. Так я и познакомился с Чирандживи. «Не стыдись, — сказал он в ответ на мои косноязычные извинения, — это естественная реакция ума, находящегося в плену двойственности и не понимающего, что природа прекрасного и природа ужасного одинаково божественны». Я испугался, что он предложит мне для просветления разделить с ним его трапезу, но он, будто прочитав мои мысли, внимательно посмотрел на меня и сказал, что мой организм ещё не готов к «сильному» мясу, однако у меня есть все задатки для того, чтобы стать агхори.
Через две недели ежедневных бесед с Чирандживи я покинул Индию и отправился выполнять его указания. Я не собирался во всём уподобляться своему гуру, я не хотел питаться отбросами, ибо опасался отравиться или подхватить какую-нибудь инфекцию. Вместо этого я решил составить свою диету из традиционных кушаний, приготовленных с помощью максимально глубокой ферментации — такая диета, полагал я, будет не хуже, а то и лучше агхорической: смысл её тот же, зато она безопаснее для нетренированного едока, да к тому же эстетичнее. И силы, которую я назвал путридной, в специально заквашенных блюдах должно быть больше, чем в падали — так процент алкоголя выше в вине, а не в забродивших на лозе ягодах; нетрудно заметить, что я оказался прав.
Сперва мне следовало приучить свой организм к «сильной» растительной пище, и я решил начать с квашеной сои. О её целебности вам скажет и любой японец, завтракающий натто, и любой индонезиец, обедающий темпе. У этой богатой белком, клетчаткой и витаминами снеди есть только один недостаток — её запах с непривычки может вызвать отвращение, но ведь и наша кислая капуста кому-то может показаться тухлятиной...
Итак, я начал с темпе на острове Ява, а потом отправился в Китай и перешёл на чоудоуфу — бобовый сыр, смердящий, как помойная яма, зато на вкус напоминающий нечто среднее между фуа-гра и уэнслидейлом. Я ел его с шуйдоуцзи — соусом из квашеной сои. Наевшись до пресыщения, я прибыл в Страну Восходящего Солнца и принялся за натто, а чтобы оно лучше усваивалось, я приправлял его мисо — густой пастой из всё тех же сброженных бобов.
Соевая диета повлияла на моё здоровье чрезвычайно благотворно, избавив меня от ненужных
