усталый, возвращался домой, где меня ждал горячий ужин, приготовленный не по возрасту хозяйственной и самостоятельной дочуркой, — но изнутри этот семейный элизий выглядел несколько иначе... Вероятно, то давало знать о себе чувство вины, но чем дальше, тем меньше я видел в новой Кире прежнюю Киру, и всё больше — её овеществлённый призрак, терпеливо ждущий удобного случая, чтобы поквитаться со мной за свою гибель... Беспрекословное послушание, на которое я раньше не мог нарадоваться, стало казаться мне какой-то дьявольски хитрой тактикой... Меня начали мучать кошмары, где Кира то набрасывалась на меня с ножом, то превращалась в чёрную собаку и пыталась загрызть... Я врезал в дверь своей спальни замок и стал запираться на ночь, солгав Кире, что заболел лунатизмом и не хочу бродить во сне по всему дому.
«Замок — это правильно, — мысленно одобрил Архипов, — я бы так же поступил... Хотя, если подумать, чего бояться-то? Она же всё-таки не вампирша какая-нибудь... С другой стороны, чем опасны те же вампиры, известно каждому, а кто знает, чего следует ожидать от ожившей куклы?..»
Тимофей Гермогенович угадал эти мысли:
— Не зная, как отреагирует Кира, если вдруг поймёт, что я начал сторониться её, я изо всех сил старался, чтобы она не заметила перемены в моём отношении к ней... Придя домой, я целовал её в щёчку, тщательно скрывая гадливость, а после ужина рассказывал, как прошёл день, не позволяя моему голосу ни дрожать от страха, ни искажаться от антипатии... Потом мы учили амслен — точнее, я учил, а она помогала. Она начала болтать на нём гораздо раньше, чем я начал понимать его, но через пару месяцев я уже без труда разбирал все хиремы и наконец осмелился спросить её, помнит ли она что-нибудь из той жизни, которая была до аварии, ибо я уповал на то, что наши общие воспоминания помогут мне относиться к ней как прежней Кире... До какой аварии, молча поинтересовалась она в ответ. Я принялся за расспросы — и выяснил, что её воспоминания заканчиваются тем утром, когда я застал её на кухне. Я спросил, не кажется ли ей это странным. Нисколечко, ответила она, ведь я помню самое главное: что я твоя дочь, что ты меня любишь и что я должна тебя слушаться... Меня затрясло от омерзения. «Ты не моя дочь! — рявкнул я. — Ты всего лишь ущербная подделка под настоящую Киру!» Она уставилась на меня так, словно я ни с того ни с его ударил её. Тогда кто же я, осторожно спросила она, если у меня есть её внешность, привычки и манеры, но нет её памяти?.. «Ты — пустоголовая кукла, сделанная мной и оживлённая одной древней шлюхой!» — заорал я. И тогда она заплакала — без звука и без слёз. Это было невыносимо, и я хотел потребовать, чтоб она прекратила, но затем... Прости меня, судорожно прожестикулировала она, за то, что я притворялась твоей дочкой, я же не нарочно!.. я же не знала, что я — это не она!.. я думала, что это я на тех фотографиях, которые висят у тебя в комнате!.. И тогда разрыдался я сам. «Это ты прости меня, — прошептал я, обнимая её. — Пусть у тебя нет её памяти, зато точно есть её душа!..» А можно мне оставить её имя, оно такое красивое, робко спросила она, всё ещё плача. «Конечно можно!» — ответил я, и тогда Кира вытерла отсутствующие слёзы и улыбнулась...
Тимофей Гермогенович взял передышку, чтобы собраться с силами после форсирования наиболее трудной для него части рассказа.
— Когда Кире тоже стало известно, кто она такая, моё отношение к ней исправилось. Перестав лгать и ей, и самому себе, я осознал наконец, что она всё-таки моя дочь — только не та, что погибла в автокатастрофе, а её чудесная близняшка... Я много и часто рассказывал этой Кире о той — и с каждым озвученным воспоминанием та, погибшая Кира становилась всё отдалённее, а эта, ожившая — всё ближе, так что когда на следующий год мы праздновали её день рождения, это было отнюдь не того числа, когда на свет появилась та Кира, да и свечек на торте было не одиннадцать, а всего одна... Я жевал этот приторный магазинный торт и гадал, что станет с Кирой после моей смерти. Я ведь уже давно уразумел, что она — подобно своей, так сказать, крёстной — до конца времён пребудет в том возрасте, в каком я вылепил её, и это заставляло меня волноваться за её грядущую судьбу. Имей она облик и разум взрослой женщины, как Галатея, ей было бы гораздо легче раствориться среди людей, но куда деваться вечному ребёнку?.. Именно поэтому я хотел бы упросить вас забрать Киру к себе, когда я умру. Если это произойдёт не здесь и не сейчас, если мне ещё удастся выздороветь и вернуться домой, я приготовлю специальное послание и научу Киру, как отправить его вам, когда будет нужно...
Архипов вытаращил глаза. Такого он никак не ожидал. Цыбарь на моём месте от радости с ума сошёл бы, подумал он со скабрезной ажитацией и тут же покраснел от неуместности этой мысли. Цыбарь — бывший однокурсник — числил среди своих кумиров Стью Мида и Брайена Бабински и рисовал обнажённых юниц, которых называл гебочками, утверждая, что этот термин гораздо правильнее, чем набоковские «нимфетки». С ним не спорили — и вообще старались не иметь никаких дел, — но признавали, что он просто мастер карнации. Самая целомудренная из его работ карандашного цикла «Hebbies of Specterburg», показывающего гебочек, беспечно играющих с механическими зверюшками на неправдоподобно солнечных улицах опустелого, руинирующего, поросшего буйно цветущей зеленью Питера, в прошлом году вошла в очередную компиляцию премии «Spectrum».
— Вы сразу показались мне человеком, которому я могу открыться, и препоручить судьбу Киры мне больше просто некому... — Тимофей Гермогенович не смог далее сдерживать слёзы и они потекли по его морщинистым щекам. — Я, разумеется, понимаю, что требую невозможного, что я совершенно не вправе взваливать ни на вас, на кого-либо ещё эту тяжелейшую ношу, но подумайте только, что будет с Кирой, если её тайна раскроется!..
Архипов против своей воли необычайно живо вообразил Киру, привязанную к операционному столу и с бессловесным ужасом наблюдающую, как руки в резиновых перчатках вынимают из стерилизационной коробки и с лязгом раскладывают на лотке разнообразные инструменты: диссектор, нож-распатор, стернотом, ангиотрибы, костные кусачки, корнцанги и другие штуковины со зловещими названиями, скользким хитиновым блеском хирургической стали напоминающие лапки и жвала гигантских насекомых.
— А вы умеете убеждать, — нехотя сказал он, содрогнувшись. — Но я сам здесь временно, я занимаю квартиру друга, который сейчас в Японии, и понятия не имею, сколько ещё он там пробудет, так что в случае чего Кира пусть и сюда напишет, и в Москву — адрес я дам...
Старику — хотя какой он старик, ему и шестидесяти нет — чертовски повезло, что в прошлом году я свалил от родителей, тускло подумал Архипов. Интересно, что? я сказал бы им, однажды приведя домой немую десятилетнюю девочку?.. А главное, что? они сказали бы мне?..
— Спасибо, — устало прошептал Тимофей Гермогенович. — Кира гораздо менее прихотлива, чем кошка или собака, её не надо ни кормить, ни выгуливать, она будет требовать от вас лишь немногим больше внимания, чем самая обыкновенная интерьерная кукла...
Он потерял сознание.
— Кира! — завопил Архипов. — Где здесь телефон?!
Прибежала Кира, поманила Архипова в прихожую. Он вызвал неотложку и вернулся проверить, не пришёл ли больной в себя.
Кира сидела на стуле и заботливо приглаживала Тимофею Гермогеновичу влажные растрёпанные волосы. Она с вопросительной тревогой посмотрела на Архипова.
— Не бойся, всё будет нормально, твой папа поправится, — пообещал он. Немного помедлил, затем всё-таки осмелился: — Слушай... А это правда, что ты это... ну... не совсем такая, как все?..
Кира охотно протянула ему левую руку. Не сразу догадавшись, что от него требуется, Архипов тремя пальцами, с опаской, словно к ядовитой змее, прикоснулся к прохладному запястью, недоверчиво ощутив, что бледная плоть оказалась не твёрдой и скользкой, как фарфор, а по-человечески мягкой и шелковистой.
Он взялся покрепче. Пульс не прощупывался. Едва заметные голубые жилки, как и редкие родинки, были нарисованы тончайшей кистью. На белоснежной поверхности не росло ни единой пушинки. Сгорбившись и сощурившись, Архипов так внимательно рассмотрел длиннопалую ладошку, словно был хиромантом или дерматоглифистом.
— Немыслимо! — прошептал он. Кира отдёрнулась — выдох щекотнул её изумительно гладкую, лишённую папиллярных линий кожу.
Тимофей Гермогенович застонал и зашевелился.
— Лежите, лежите!.. — успокаивающе сказал Архипов. — Врачи уже едут!
— Мне бы хотелось объяснить... — едва слышно начал старик.
— Вам нельзя разговаривать! — Архипов попытался прервать его.
