которая вытягивается набухая позади привиты земле огненные языки лоза отдавшая свое вино пламени падаю навзничь — 27 Пока я здесь живу томится за стеной время в море вновь и вновь назад его оттягивают за голубые волосы не стать ему вечностью нет еще любви между планетами но тайное согласие трепещет уже — 28 Приблизится вечер и кровью истечешь пока темнота могилу не выроет эмбрион мечты в материнском чреве стучится творческий воздух обтягивается медленно кожей нового рождения боль вписывается опахалом призраков Жизнь и смерть идут дальше — 29 Снова и снова потоп с вымученными буквами говорящие рыбы на удочке в скелете соли чтобы раны прочесть — снова и снова учиться смерти у древней жизни бегство через воздушную дверь к спящим звездам за новым грехом без конца упражняться в древней стихии дыхания новой смерти пугаясь куда слеза денется если земля пропала? 30 Они говорят снег время — платок со всеми четырьмя краями света вносится война и звездный дождь друг к дружке жмутся прячутся там где ночь материнское молоко разбрызгивает черным пальцем указывает туда где новые открытия ждут духоплавателей мерцая во мраке глубоко под снегом — Владимир Микушевич. Двери ночи (Нелли Закс и Адольф Гитлер)
Гетто избранничеств! Вол и ров Пощады не жди! В сём христианнейшем из миров Поэты — жиды! МАРИНА ЦВЕТАЕВА Вряд ли кто-нибудь отважится утверждать, что Нелли Закс родилась для судьбы, выпавшей на ее долю. Даже Нобелевская премия, которой была удостоена поэтесса в 1966 г., лишь подчеркнула насильственный трагизм ее жизненного опыта. Говорят, будто Осип Мандельштам во врангелевской тюрьме сказал надзирателю: «Вы должны меня выпустить — я не создан для тюрьмы». И, действительно, Осип Мандельштам, утонченный поэт Петербурга, не был создан для ночных допросов на Лубянке, для воронежской ссылки и для смерти в лагерном бараке. Нелли Закс — его ровесница, она тоже рождена «в девяносто одном ненадежном году», и это совпадение таинственно-фатально-символично. Нелли Закс, хрупкая берлинская барышня, приверженная музыке, танцу, неоромантической поэзии, так мало вяжется с гурьбой и гуртом двадцатого века. Кто бы мог подумать, что ей предстоит написать:
И с твоих ног, любимый мой, две руки, рожденные давать, башмаки сорвали перед тем, как тебя убить.[3]
