Бурумира! Великолепен этот южный край, величественны его горы, много в нем чудес и диковинок, но родная сторона ей милее! Прекрасен этот громадный, пирамидальный тополь и темный кипарис, но рябина и черемуха, да белостволая березонька милее и краше их! Пышны эти белые и алые розы – слов нет! царственно пышны они, но незабудки и ландыши внятней душе говорят…
Грезилась Азальгеш ее родная сторона – равнины, простор, даль бесконечная… Легче дышалось ей в этих сладостных грезах. В мечтах до нее доносилась порой вдали замиравшая унылая песня; слышалось ей чириканье знакомых птичек и степной ветерок сладким цветочным запахом ей веял в лицо…
И прекрасна была Азальгеш в те минуты! В ее голубых глазах, грустно, задумчиво смотревших вдаль, словно отражалось само голубое, сияющее небо… Она могла мечтать обо всем, пока взгляд ее тонул в небесной лазури…
При первом же взгляде на землю пропадала ее мечта. Она опять видела себя узницей в каменной башне… Опять перед нею бежит, шумит Юрзуф и скрывается во тьме дикого ущелья. Опять перед нею стеной встают высокие горы, по склонам их леса темнеют, а выше их нагромождены серые, голые массы каменных глыб. На вершинах гор снег белеет и блестит. Иногда облака спускаются низко, заволакивая горы густыми клубами, и в ту пору их снежные вершины как бы висят на воздухе… Горы и горы, одна другой выше; утесы да скалы, одна другой круче, и там и сям между гор – черные, зияющие трещины… Словно боги в минуту раздражения и гнева на род людской набросали эти горы одна на другую и, бросая как попало раскалывали, разбивали их на тысячи кусков и обломками их усеяли все окрестные долины, ложбины, ущелья и русла рек… Азальгеш грустно вздыхала и слезы туманили ей глаза. Конечно, и здесь природа была прекрасна во всей своей дикости: величавы эти горные громады, живописны их леса, красивы их цветущие долины. Но все эти прелести не могли утешить Азальгеш… Она тосковала. Сердце-вещун шептало ей, что вокруг нее творится что-то недоброе… Порой из селений смутно доносились до нее как будто крики, стоны и плач… «Что происходит там?» – в тягостном раздумье спрашивала она себя. Темные предчувствия томили ее…
Вечером Бурумир, возвращаясь домой, повсюду оставлял за собой скорбь и отчаяние. Перед мостом он раздавался со своими воинами и громко, пронзительно свистал. Этим свистом он давал знать жене о своем приближении. Если ночь была темна и месяц не светил, Азальгеш подходила к окну башни и, выставив свою правую светящуюся руку, озаряла ему путь. А путь был опасен: один неверный шаг и можно было полететь с этого холщового моста в холодные и быстрые волны бурливого Юрзуфа… Голубоватым, ярким светом сияла рука Азальгеш, и на этот спасительный огонек тихо и осторожно пробирался по висячему мосту князь Бурумир.
Бурумир являлся к жене, приняв свой обычный спокойный, беспечный вид.
– Не скучала ли ты, моя дорогая? – спрашивал он жену, раздвигая свои мрачно-нахмуренные брови.
– Мне было очень, очень скучно, князь! – со вздохом отвечала ему та.
– Ну, вот я опять с тобою! – утешал он ее.
– Мне слышалось, что там, в долине, как будто кто-то стонал! – говорила Азальгеш.
– То, вероятно, ветер в лесу завывал!.. – успокаивал ее Бурумир.
– Мне слышался чей-то плач… – продолжала она.
– Это на могиле матери плакала одна девочка-сирота…
– И ты утешил ее? – спрашивала Азальгеш.
– Утешил! – глухим голосом отвечал ей Бурумир.
– Мне чудилось, как будто, там, в селенье, кого-то били…
– Нет! Это – за селением сваи вбивали на берегу реки!..
– Князь! Рука твоя – в крови! – в ужасе вскричала Азальгеш, поднимаясь со своего ложа и пристально смотря на мужа.
– Да! Мы сегодня охотились славно! Я двух кабанов убил… – говорил Бурумир, подбочениваясь и крутя свой черный, длинный ус.
– Князь! Помни клятву! – сказала ему Азальгеш.
– Помню! – как бы нехотя отозвался он. – А теперь – вина! Эй! – кричал князь и громко хлопал в ладоши.
И слуги с испуганными лицами сбегались на его зов…
IV
Князь ужинал вдвоем с Азальгеш; потом они шли на покой, но покоя не было для Бурумира… Подозрительность и тайные, темные страхи росли в нем не по дням, а по часам. Всю ночь вокруг башни стояла многочисленная стража. Звон вестового колокола, висевшего на башенной платформе, должен был извещать стражу о приближении неприятеля или вообще о какой бы то ни было опасности, угрожающей князю.
После ужина Бурумир приказывал всем служителям удаляться в нижнее жилье и сам, собственноручно, тяжелыми железными запорами замыкал за ними дверь. Потом по лестнице Бурумир пробирался с женой через люк в верхний этаж башни, где были спальни. Подвижную лестницу он поднимал за собою, люк закрывал подъемною дверью, дверь запирал каким-то мудреным замком и ставил на нее свою кровать.
Азальгеш не раз говорила ему: «Зачем столько предосторожностей и тревог?»
– У меня есть сильные враги! Людям нельзя доверять!.. – постоянно возражал он.
Вечер с женой, за стаканом вина, он еще коротал кое-как, но когда сгущались сумерки, страх нападал на него. Нечистая совесть мучила Бурумира… Он бродил из угла в угол, ища и не находя себе покоя. С замиранием сердца прислушивался он к каждому малейшему звуку, ко всякому шороху в башне и за стенами ее. Чу!.. Как будто кто-то крадется? Как будто трещат половицы? Уж не идет ли кто-нибудь? Не забрался ли кто-нибудь днем в башню и не притаился ли в укромном уголке?.. Или то, может быть, скребется мышь?..
И Бурумир, – бледный и трясущийся, как Каин, с ночником в руке бродил туда и сюда, заглядывая во все углы и шаря по полу…
Ночная тьма для Бурумира была полна ужасов. Особенно ночной ветер, завывавший вокруг башни, нагонял на него страх. Он не мог без дрожи слышать его диких, жалобных воплей. Бог весть что ему чудилось в шуме ночного ветра…
– Что с тобой? – спрашивала его Азальгеш. – Ты сам не свой… Скажи мне, что страшит тебя?
– О! Я ничего не боюсь… только я должен быть осторожен и всегда наготове! Соседние народы грозят мне войной… – с напускным спокойствием отвечал Бурумир, но дрожащий голос и лицо, покрытое бледностью и холодным потом, выдавали его душевные муки.
Несносные ночи, тяжелые ночи…
Тут вокруг него – и цветы, и ковры, и благоухающие курильницы, и разноцветные восковые свечи ярко горят; блеском и роскошью поражает убранство этой башни, снаружи такой суровой и угрюмой… Но ничто его не веселит: он постоянно дрожит за свою безопасность…
Только один раз в жизни светлая радость озарила мрак его души. Это было тогда, как он полюбил Азальгеш и добрые человеческие чувства шевельнулись в нем. Но недолго длилось это просветленье. Злые демоны вновь овладели им… И вот теперь, в своей башне на скале, он изо дня в день трепетал за свою жизнь, бежал от своей собственной тени и не ведал тех тихих радостей, которыми, как цветами, скрашивается порой самая жалкая человеческая жизнь.
В ночной тьме ему постоянно мерещились призраки замученных им жертв. Эти бледные призраки, чудилось ему, длинными вереницами со всех сторон стекались к его башне, кутаясь в могильные саваны, и вместе с ночным мраком неслышимо-незримо наполняли пустые, безмолвные покои…
А поутру опять с вершины башни, как ядовитое пресмыкающееся из своей норы, выползал злой властитель гор и с толпою вооруженных воинов отправлялся на убийство и разбой…
V
Наскучило Азальгеш сидеть одной и решилась она выйти из башни и узнать, что делает в долине ее муж. Стала она плести тайком шелковую лестницу, плела ее долго-долго, целый год, наконец, сплела…
Однажды, когда мужа не было дома, когда он, по его словам, отправился на охоту, Азальгеш прикрепила один конец лестницы в амбразуре окна, другой сбросила вниз и по этой тонкой, паутинной
