грозит. В избе на столе осколки «золотой чашки» лежат.
И вдруг словно вдохновение осенило Тимошу. «Убегу, убегу, пока не поздно! Убегу скорее!» — промелькнуло у него в голове, и он пошел. Но вдруг оглянулся на свою хату. «Куда же бежать? В лес! Куда же больше!» Бежит ли он совсем из родного дома или на время, в том Тимоша не давал себе отчета. Только одно было у него на уме, — укрыться, спрятаться поскорее от угрожавшей ему опасности. И, уже не оглядываясь на родную хату, мальчуган торопливо пошел в лес и побрел по лесу не путем, не дорогой, а прямо в ту сторону, где было еще светло, где закатывалось солнце и откуда из-за листвы, словно брызжа золотом, проникали в зеленую лесную глушь последние солнечные лучи. И шел, шел Тимоша, не оглядываясь назад, не озираясь по сторонам, продираясь через кусты, перелезая через стволы поваленных бурей деревьев, через гнилые, мшистые колоды, через кочки и старые пни. Скорее! Дальше, дальше от родного дома!
Вскоре после того, как Тимоша под влиянием внезапной решимости углубился в лесную чащу, Григорий Гурьянов возвратился домой. Сели ужинать. Летом в хорошую погоду они обыкновенно ужинали на дворе перед крыльцом, и Медведко в это время всегда сидел тут же, перед столом, в выжидательной позе и пристально, упорно смотрел на хозяев. Тимоша давал ему кусочки хлеба, и лесник, глядя на них, иногда весело приговаривал:
— Вот вся семья вместе, — и сердце на месте.
Сегодня лесник не сказал своей прибаутки.
— А Тимоха? — спросил он, берясь за ложку.
— Тимошка твой наварзал (наварзать — значит что-нибудь испортить; местное выражение) сегодня… Теперь, видно, и прячется! — ответила Харитина. — Чашку разбил.
— Какую чашку? — торопливо переспросил лесник. — «Золотую»? Кумов-то подарок?
— Да! — промолвила жена.
— Вот так так! Вот тебе и чашечка… — недовольным тоном протянул Григорий. — Не успел и попить из нее. Сберегли! Ну и баловник же! А, чтоб его! Да как его угораздило?
— Полез на полку, — да как-то и смахнул, — хмурясь, проговорила Харитина. — Уж я же и припугнула его. Вот уже, говорю, отец-то приедет.
— Тебя припугнуть-то бы надо! — заметил Григорий. — Нет смекалки чашку-то в шкаф убрать.
Поужинали и стали собираться спать.
— Да где ж Тимоха-то? — спрашивал лесник.
— А прах его знает! — с досадой промолвила Харитина, думая про себя: «Вот еще, отвечай за него, за пострела!» — Забился, поди, в сарай, либо в сено зарылся. Ужо придет, не бойсь! — добавила она.
На том и порешили. И успокоились.
Солнце закатилось. Темные тени сгущались в лесу.
А Тимоша все шел да шел. Из страха погони он не решался остановиться и отдохнуть. Медведко не раз очень далеко прибегал за ним в лес. А ну, как батя возьмет теперь Медведку и отправится верхом на поиски! Медведко выследит его непременно.
На небе начали проступать звезды, а в лесу становилось все темнее и темнее. Яркая заря, красным пламенем долго сквозившая из-за деревьев, наконец, погасла. Звезды ярче заблистали в синем небе; ночная мгла окутывала лесные чащи. Тимоше стали мерещиться впотьмах всякие страшилища; он часто вздрагивал. Мальчуган еще никогда не бывал один в лесу так поздно ночью.
Все пугало его и приводило в трепет. И белый ствол березы, смутно, как призрак, выступавший из-за темных лохматых елей, и черный обгорелый пень, и громадные, вывороченные из земли корни пней, таращившиеся в полумраке, как какие-нибудь сказочные чудовища, — все смущало теперь его живое детское воображение. Иногда ему было страшно идти вперед: порой чудилось, что за ним как будто кто-то крадется, и так близко-близко! В эти минуты его всего, с ног до головы, словно варом обдавало и мурашки неприятно, мучительно пробегали по спине. А останавливаться было еще хуже, — деревья стоят тихо, даже на проклятой осине лист не дрожит, узорчатый папоротник и высокий багульник с белыми цветами, такими пахучими ночью, не шевельнутся. А между тем в лесу вокруг Тимоши не было полного безмолвия.
Какие-то неясные, неуловимые шорохи неслись со всех сторон, словно деревья на своем языке, непонятном людям, шептались между собой. Тимошу то вдруг теплом обдавало, словно кто-то невидимый дышал на него, то ему казалось, как будто кто-то проносится над лесными чащами в звездной вышине. Почему же вершины деревьев вдруг начинают вздрагивать и шелестеть листьями, как будто под чьею-то легкой стопой? И страшно, жутко становилось мальчику, когда он иной раз невольно начинал прислушиваться к скрадывающемуся шороху, таинственно, неуловимо расходившемуся вокруг него, — то в темной глубине лесной чащи, то где-то рядом. И Тимоша чувствовал, что теперь лес живет своей ночной жизнью, совсем иной, чем днем.
Наконец, он совсем выбился из сил и в изнеможении прислонился к какому-то толстому, развесистому дереву. Было уже поздно. Те звезды, что мерцали из-за вершин деревьев, теперь уже стояли высоко в небе. В воздухе, напоенном ароматом лесных цветов и трав, порой проносилось свежее дыхание ночного ветерка. Тимошу стало клонить ко сну, голубые глазенки его слипались, волосы лезли на лоб, но он уже не отводил их от лица. Спать! Дома он теперь уж давно бы спал. Ноги подкашивались, голова отяжелела. Но, как ни был измучен он страхами и усталостью, все же смог еще сообразить, что на земле спать нельзя: может наскочить голодный волк или какой-нибудь другой лесной зверь, может змея ужалить. Нужно забраться на дерево.
Тимоша стал шарить руками по неровному стволу, ища какого-нибудь сучка, и, собрав последние силы, вскарабкался на дерево, перебираясь с ветви на ветвь, все выше и выше… Довольно! Теперь можно сесть боком вот на эту толстую ветку и прижаться к дереву. Вот так! Теперь ни зверь не съест, ни змея не подкрадется к нему.
Тимоша дремлет, а мысль его летит к родной хате: что-то теперь делают батя с мамкой? Хватились его, ищут или, может быть, уже спят? Спят куры на своем насесте, спит Медведко на крыльце, спит в своем хлеву Буренка, Серый фыркает спросонок… Все на своем месте, только Тимоша, как звереныш, забился на дерево в глухом лесу. И представляется ему родная хата, та лавка, где он обыкновенно спал. Он чувствует, что голова начинает слегка кружиться, как всегда бывает в те мгновенья, когда засыпает человек. Но вдруг Тимоша вздрагивает, — летучая мышь неслышно, как тень, налетела на него, чуть не коснувшись его лица своими легкими крылами, и в то же мгновенье пропала, потонула во мраке. Тимоше опять стало жутко впотьмах; он беспокойно заворочался на своей ветви и крепче прижался к дереву. Немного погодя дикий жалобный крик, подобный стону, пронесся в ночном безмолвии: то в лесной чаще прокричал филин. Потом, уже впросонках, Тимоша слышал, как неподалеку от него какая-то ночная птица громко защелкала клювом.
Мальчик не мог заснуть как следует, и всю ночь провел в тяжелом полузабытьи. Раз он едва не упал с дерева: ему почудилось, что он — дома, лежит на лавке, — захотелось потянуться, порасправить ноги. Еще ладно, что скоро опомнился и не выпустил ветви из рук… Уже перед утром, когда серые предрассветные сумерки сменяли ночную тьму, Тимоша в полудреме, с усилием полураскрыв глаза, видел, что какой-то зверь, не то лисица, не то волчонок, прошмыгнул под деревом, остановился на минуту, как бы к чему-то прислушиваясь, и скрылся в чаще. Это был тот час, когда дрема с особенной силой овладевает человеком. Тимоше страшно хотелось спать, до того, что даже появление зверя под деревом уже не смутило его.
Когда совсем рассвело, золотисто-розовая полоса засветилась на востоке, зачирикали и заперекликались птички, Тимоша решился спуститься с дерева, — и тут же у кочки, поросшей высоким красивым папоротником, мальчуган прилег и моментально заснул как убитый.
Мальчик спал долго и крепко, проснулся поздно, когда солнце стояло уже так высоко, что лучи его сначала совсем было ослепили заспанные Тимошины глаза. Проснувшись, Тимоша увидел, что на рукаве его холщовой рубахи спокойно сидела черная бархатистая бабочка и яркий солнечный луч играл на ней.
Тимоша невольно загляделся на нее, — эта красивая черная бабочка резко выделялась своими темными бархатистыми крылышками на белом рукаве его рубахи.
Не сгоняя бабочку, он осмотрелся кругом. Теперь, при веселом дневном свете, опять хорошо было в лесу, который он так любил в летнюю пору. И позабылись все темные страхи, пережитые им в
