разбрелись по трактирам заливать свое горе — кто чаем, кто водкой. На всех перекрестках встречались плачущие женщины. Солдатики пьяными ватагами ходили, обнявшись, по улицам и орали песни. Городишка оживился… До позднего вечера на улицах слышались разгульные песни, стоны баб и плач ребят… Все это время Яков давал своей Марфуше советы и учил: как ей быть и что делать без него…
Ночью на нескольких подводах бессрочных повезли в губернский город. Марфуша упросила своего кума Василья довезти ее до города… Зазвенели колокольчики, запылила большая дорога. Леса, болота, поля, деревни, станционные дома с их полосатыми фонарными столбами долго мелькали перед глазами путников. Наконец телеги застучали по каменной мостовой. Приехали.
На следующий день наступило последнее прощанье. Можно было думать, что прощанье не умножит скорби, не усилит горя, ибо горе и так было велико и глубоко. Но нет!.. В эти-то последние минуты и произошел взрыв самого жгучего отчаяния…
7
На вокзале Яков явился уже более похожим на солдата: он был подстрижен, выбрит; только усы — по-прежнему длинные — закрывали его верхнюю губу. На плечах была накинута серая шинель… Раздался звонок. Точно по сердцу ударил он Марфушу. Яков рванулся было, но жена крепко ухватила его одной рукой за плечо, а другою прижала к его груди ребенка и сама прильнула к нему.
— Голубчик! Яша… на кого ты нас… — вся дрожа и рыдая, замирающим голосом шептала она.
Яков, его жена и сын составляли в те минуты такую тесную группу, словно бы она была одно целое. У Якова на ресницах дрожали слезы, когда он смотрел на сынишку и чувствовал, как Марфушины теплые слезы падали ему на щеку… Второй звонок.
— По местам, господа! — выкрикивал кондуктор. — Садитесь!.. Служивый! Эй!..
Яков рванулся и побежал в вагон. А тихий жалобный плач несся за ним.
— Яша, голубчик! — крикнула Марфуша.
Много баб набралось. Стон и вой разносились по всему вокзалу из конца в конец. Много слез было пролито в тот день на каменные плиты дебаркадера железной дороги… Третий звонок, затем свисток… И какой же он громкий, пронзительный, жалобный! Бабы даже вздрогнули, заслышав его… Поезд тронулся. Марфа, глотая слезы и прижимая к груди Пашутку, ускоренным шагом шла рядом с тем вагоном, откуда из окна кивал ей головой и махал шапкой ее Яша… Поезд пошел скорее. Марфуша побежала… Сбежала с платформы и с воем пустилась вдоль полотна дороги догонять поезд.
— Не бежи! Расшибешься! — кричали ей незнакомые голоса из окон мелькавших перед нею вагонов. — Прости, голубка! Не поминай лихом… Э-эх ты, ну! У-ух!.. Жги-и-и, говори… рукавички барановые… — вопили из вагонов во всю мочь.
Марфуша уже не видала своего Якова. Поезд, стуча и громыхая, проносился мимо нее; в окнах вагонов мелькали незнакомые лица… В глазах у Марфуши помутилось, закружилась ее бедная головушка. Марфуша остановилась и, чтобы не упасть, оперлась на телеграфный столб… Поезд умчался, шум затих вдали. Народ расходился со станции.
8
По прибытии на место военных действий Якова Бахрушина, вместе с прочими, отправили в Зимницу. Там они оставались сутки без еды, потому что на них еще не было отпущено провианта. На другой день им выдали сухарей, а еще через день они добыли себе какой-то холодной похлебки. Вскоре же их зачислили в полк и отправили под Плевну.
В половине октября, когда одна из самых отчаянных неприятельских атак была отбита нашими войсками[7], сотоварищ Якова, раненный в ногу, лежал на окраине заброшенного, вытоптанного кукурузного поля. Вечерело… Вся лощина и скат противоположного холма, занятого турками, были еще в дыму. Слышался сухой треск ружейных выстрелов. В сероватых облаках дыма порой вспыхивали молнии и слышался грохот орудий… Солнце красным шаром стояло низко над землей, и клубы дыма порою заволакивали его…
Совершалось здесь страшное дело… Люди на время переставали быть людьми и становились зверями — дикими и злыми. Чудовищно странны и страшны до безобразия были эти лица с выражением то страха, то лютой ненависти и злости; страшны были эти налитые кровью глаза, жилы, напрягшиеся на висках, раздувшиеся ноздри, оскаленные физиономии, потемневшие от порохового дыма и забрызганные кровью. Убитые лежали кучами. Раненые корчились в предсмертных муках. Слышались стоны, хрипение… Животные пришли в ярость; лошади грызлись между собой так же, как люди. Земля стонала; стонал, казалось, и самый воздух над землей. Адская музыка гудела, не умолкая, между землей и небесами…
Вдруг раненый, лежавший на краю кукурузного поля, услыхал неподалеку от себя слабое, прерывистое ржанье и обернулся. В нескольких шагах от него лежала издыхавшая лошадь. Ее бока тяжело подымались; окровавленные внутренности вывалились у нее наружу… Какой-то солдат, тоже, видно, тяжело раненный, полулежал, прислонившись к спине лошади. Стараясь приподняться, он с усилием упирался локтем о шею лошади. Первый раненый внимательно посмотрел на земляка, признал его и тихо окликнул:
— Бахрушин! Ты?
— Я! — отозвался тот также тихо, с трудом поворачивая голову к товарищу. — А ты… а-а… — начал было он и не кончил.
В то же мгновение граната, шипя, взбороздила землю перед самой лошадью, и раздался взрыв. Раненого, который окликнул Бахрушина, всего обдало песком. Когда же пыль рассеялась, он протер глаза и оглянулся… Лошадь была уже бездыханна, и рядом с ней, распластав руки, лежал Яков Бахрушин, страшно обезображенный, с размозженным черепом, облитый кровью…
Бедняга! — не исполнился сон, что видел он накануне отъезда из дому…
В облаках дыма по-прежнему поблескивали молнии и грохотал гром. Красноватые лучи заходящего солнца, пробившись сквозь дым, кровавым светом окрашивали на мгновение лощину — и затем мрачные тени, сгущаясь, снова ложились над полем брани, над полем смерти…
…А на Обросимове напрасно Марфуша ждала своего мужа. Не возвратился он домой… Когда сын подрос и в первый раз спросил мать: где тятя? — она сквозь слезы ответила ему:
— Тятя твой на войну ушел…
Павел Владимирович Засодимский
(1843–1912)
Родился в небогатой дворянской семье в городе Великий Устюг Вологодской губернии. Детские годы прошли в глухом уездном городке Никольске в общении с простым народом и политическими ссыльными. По
