— Ровно он тоскует о чем-то… — говорили про него.
В числе первых посетителей явился к Прохорову старший сын его Василий и звал его домой.
— Почто я пойду к тебе! — ласково, но решительно говорил он сыну. — Мне здесь хорошо, спокойно, тихо здесь… Не уговаривай ты меня, дитятко, понапрасну! Ступай с богом… живи хорошенько, а пуще — не обижай никого…
Так Василий и ушел от него ни с чем, а хозяйка его с тех пор, от времени до времени, стала носить старику еду. Но теперь Прохоров уже ни в чем не нуждался. Каждый нес ему все, что мог… Но чем он прежде питался в лесу? Побирался ли он по дальним деревням Христовым именем, или кто-нибудь из доброхотов, знавших и скрывавших его местожительство, приносил ему еду, — осталось неизвестно и до сего дня. Только один человек, кажется, мог бы, если бы захотел, сказать это — Иван-мельник, но он упорно молчал…
Много народу ходило к Андрею Прохорову. Один шел к нему за советом, другой за утешеньем, а иному просто хотелось послушать его ободряющих умных речей. Ходили к нему в лес и мужики совещаться об общественных делах, но баб ходило больше. Старик охотно выслушивал всех и со всеми говорил равно ласково, давал всякие житейские советы, утешал, читал им места из Евангелия, поучал жить по правде, в мире и незлобии. Слушатели с умилением внимали ему, разумели каждое его слово и тяжко вздыхали: слова были хорошие, святая правда в них, но людям казалось трудно исполнить их на деле. Старик часто говорил об «умиренье»… Да кто ж «умирит» людей, кто укротит их мелочную, но лютую злобу, кто вырвет из сердец их жгучую зависть? Старик кончал все одними и теми же словами: «Покайтесь, покайтесь, братцы!»
К его пещере иногда собиралось человек по сту, по двести и более. Молва о нашем старце прошла далеко. Из соседних уездов приходил к нему народ… И без всякого уговора, сами собой устраивались сборища в лесу, под открытым небом. Люди приходили с котомками, с кузовками и рассаживались, — как придется. Сидели на земле, на кочках, на пнях, на мшистых колодах… Иной отдыхал с дороги, полулежа в густой траве и опершись на локоть, иной закусывал, посыпая хлеб крупной солью, иной рылся в своем дорожном мешке и вытаскивал оттуда головку луку или чесноку. Вечером разводили костер — и тогда ярким отблеском красного пламени озарялись мшистые, дуплистые стволы столетних деревьев, темные нависшие сучья сосен и елей и безобразно торчащие там и сям вывороченные пни… Эта картина с ее резкими, яркими тонами, — картина, полная таинственности, — своею дикою, мрачною обстановкой невольно уносила мысль к тем далеким временам, когда бродячая Русь — голь перекатная — скрывалась в лесах, спасаясь от преследований лютых волостителей или пускалась на поиски за «Царствием божиим»…[5] При красноватом свете огня, на фоне темной зелени видны были красные, загорелые лица бородатых людей, видны были темные загорелые руки, словно вылитые из бронзы, мускулистые, жилистые, мозолями покрытые руки; видны были сермяги, рубахи-косоворотки холщовые, пестрые, кумачные; пестрядинные и холщовые штаны; видны были босые ноги, ноги в сапогах, в лаптях, завернутые в онучи. Порой выступали из тени взъерошенные, косматые головы, приближались к костру — и охапки сухого валежника летели в огонь. Треск шел по лесу, пламя вспыхивало ярче и все выше и выше взлетало к темному ночному небу…
А по сторонам, куда не досягал свет костра, тени сгущались и местами ложились черными пятнами. Причудливая игра света и тени отражалась на листве и хвое вокруг стоявших деревьев на их разметавшихся и нависших сучьях… Осенью всего чаще происходили эти сборища. Ночи выдавались темные, когда месяц бывал «на ущербе»… Из-за ветвей виднелись золотые звезды, ярко сверкавшие на синем небе… В сыром, прохладном воздухе пахло сильнее травой и цветами — и особенно багульником. При наступавшей тишине было слышно, как жалобно скрипело надломленное дерево, слышался иногда в чаще дикий крик ночной птицы; порою шелест проносился по лесу, словно чье-то могучее дыхание пролетало над потемневшими вершинами леса, и вершины под его веянием тихо вздрагивали и качались… В среде собравшихся иногда слышались вздохи и восклицания: «О, господи боже!»… «Охти мне, грехи, грехи!»…
Все эти люди приходили к старику в лес «душеньку отвести» — и все они возвращались отсюда утешенные, ободренные и опять плелись по обычной житейской колее с мыслью — снова пойти «ужо когда ни на есть» в сторону Котласа, к дедушке Андрею.
— Пригожее ли дело жить старику в пещере, ровно медведю в берлоге! — толковали бабы. — И темно-то ему, сердечному, и сыро, и холодно… Надо бы ему тамо состроить истопочку, хошь не ражненькую…[6] Не грех бы порадеть нашим мужикам!
И вскоре, по уговору баб, мужики артелью отправились в лес, живо расчистили в лесу место неподалеку от пещеры и выстроили хатку; конопатчик оконопатил ее, печник склал печь, мастер смастерил для нее стол, лавки, поставец… И через год наш старик был уже на новоселье; на новоселье каждый приходящий приносил ему все, что мог и что было нужно. Но старику немного было надо, и часто приношенья отправлялись обратно домой.
7
Андрей Прохоров уже давно подумывал уйти в лес и пожить там «по душе».
Эти тайные, сокровенные думы свои он поверял, намеками только, старому другу-приятелю, Ивану Мировому, Иван был ему ровесник, его односелец, и содержал на реке мельницу в двух верстах от Косичева. «Мировым» прозвали его за то, что он при всяком удобном и неудобном случае любил мирить враждующих, за что, впрочем, иногда порядком доставалось и самому миротворцу. Дружба у Андрея с мельником пошла издавна, с молодых лет; мельник был крестным отцом — «божатком» — его старшего сына. Мысли у них как-то сходились, и они часто думали и жили заодно. Андрей не раз подговаривал Мирового «уйти» с ним куда ни на есть. Но у Ивана еще была жива старуха хозяйка, и ему не хотелось бросить ее.
— Тебе-то ладно, а я-то, вишь, еще не управился… — отзывался мельник.
— А у меня уж сердечушко все изболело, вот те Христос! — говорил ему Прохоров, рассуждая о своих односельчанах. — Жалости в них нету — вот что!.. Вместо того чтоб помочь слабому да убогому, они — на него же все… В горе да в бедности смирен человек, тих и кроток, что твой агнец божий, — только и глядит: как бы его не обидели. А оперится, поправится с делами малость, он уж сейчас и норовит, как бы ему других поприжать — кто посмирнее да податливее… Недаром говорится: мужик богатый — что черт рогатый…
Андрей Прохоров был человек простой, искренний — и искренно болел душой за свой деревенский мир, когда приходилось ведаться с людьми, власть имущими. И он безбоязненно подставлял свою голову под удары, не страшился неприятностей и кляуз и всегда был готов пострадать, потерпеть за мир. Поговорить ли нужно со становым или с исправником — «выходи Андрей Прохоров!». Понадобится ли сходить с прошением от крестьян в город — хоть к самому губернатору — «иди, брат, Прохоров!» — Прохоров идет, говорит, подает прошенье. И приходилось ему бывать в больших перепалках. Начальство, бывало, раскраснеется, кричит на него до хрипоты: «Ах ты — такой-сякой!»… «Да я тебя!»… «Да ты у меня!»… и т. д. А Прохоров в своей сермяге, накинутой на плечи, стоит, слегка наклонив голову, как наклоняют ее против ветра, стоит твердо, самоуверенно, лицо спокойно, ни один мускул не дрогнет; стоит как железная статуя, молчит… А спросит его начальство — Прохоров опять за свое и спокойно, ровно, не торопясь излагает дело. На этого человека, очевидно, можно было кричать и шуметь, сколько угодно, но нельзя было запугать его. Он походил на крепкое дерево с живой, здоровой сердцевиной: такое дерево невозможно ни сломить, ни согнуть, его можно только вырвать с корнем. Прохоров был стоек и упрям, и бури, разражавшиеся над его головою, не заставляли, по-видимому, биться сильнее его сердце. Только крепко сжатые губы его говорили о силе его сосредоточенности, о железном упорстве.
— Ну, брат! Ты, кажется, помрешь, а уж от своего не отступишься! — сказал ему однажды сторож той канцелярии, где над нашим «ходоком» разбушевалась сильная буря.
— Ништо мне и надо! — невозмутимо проговорил Андрей Прохоров.
И никогда ни от каких хождений он не отказывался. В таких случаях он всегда чувствовал в себе силу, ибо знал, что за ним стоит «мир», на ту пору выдвинувший его вперед.
Но когда неправда совершалась самим миром, тут уж Прохоров сознавал себя бессильным и совсем
