— Вы похитрей меня, — сказала она Мацьку, — у вас и ума, и опыта побольше, вот и поговорите с ним, а я не могу.
Волей-неволей пришлось Мацьку взяться за дело. Как-то утром, когда Збышко показался ему как будто пободрей, старик затеял с ним такой разговор:
— Говорил мне Глава, что ты в Спыхове возложил на гробницы целый пук павлиньих чубов.
Лежа на спине, Збышко глядел в потолок; не повертывая головы, он утвердительно кивнул.
— Что ж, сподобил господь, ведь и на войне не на рыцаря, а на солдата легче наткнуться… Кнехтов можно перебить пропасть, а рыцаря еще надо поискать… Неужто они сами лезли тебе под меч?
— Многих рыцарей я вызвал на бой на утоптанной земле, а один раз они в битве меня окружили, — лениво ответил Збышко.
— И добычу ты привез богатую…
— Много даров князя Витовта.
— Он по-прежнему щедр?
Збышко снова кивнул головой, не имея, видно, охоты продолжать разговор.
Но Мацько не счел себя побежденным и решил приступить к делу.
— Скажи мне всю правду, — начал он, — когда ты покрыл чубами гробницу Дануси, у тебя, верно, стало легче на душе?.. Это ведь всегда большая радость — выполнить обет… Ты был рад, а?
Збышко оторвал свои грустные глаза от потолка и, устремив взор на Мацька, ответил как бы с удивлением:
— Нет.
— Нет? Побойся бога! А я-то думал, что, когда ты порадуешь души Дануськи и ее матери на небесах, так уж всему будет конец.
Молодой рыцарь смежил на минуту глаза, словно задумавшись, и наконец сказал:
— Ни к чему, должно быть, спасенным душам людская кровь.
На минуту воцарилось молчание.
— Так зачем же ты ходил на войну? — спросил наконец Мацько.
— Зачем? — с некоторым оживлением переспросил Збышко. — Да я сам думал, что мне станет легче, я сам думал, что и Дануську утешу, и себя… А потом мне даже чудно стало. Выхожу я из склепа, а тяжело мне, как и прежде. Ни к чему, видно, спасенным душам людская кровь.
— Тебе это, верно, кто-нибудь сказал, сам бы ты не додумался.
— Нет, сам я уразумел из того, что не стало мне веселее. Ксендз Калеб сказал мне только, что это правда.
— Убить врага на войне вовсе не грех, напротив, это даже похвально, а крестоносцы — враги нашего племени.
— А я и не почитаю это за грех и крестоносцев не жалею.
— Все о Дануське тоскуешь?
— Всякий раз, как вспомню ее, затоскую. Но на все воля божья! Лучше ей в небесных чертогах, и я уже привык.
— Так почему ж ты не стряхнешь с себя печаль? Чего тебе надобно?
— Откуда мне знать…
— Ты хорошо отдыхаешь, хворь твоя скоро пройдет. Сходи в баню, попарься, чару меду выпей, чтобы пропотеть, — и гопля!
— И что же тогда?
— Сразу повеселеешь.
— С чего мне веселеть-то? Нет в моем сердце веселости, а занять — так ведь никто не займет.
— Ты что-то скрываешь!
Збышко пожал плечами:
— Невесел я, но скрывать мне нечего.
Он сказал это так искренне, что у Мацька сразу рассеялись всякие подозрения; как всегда в минуту глубокого раздумья, он широкой рукой стал поглаживать свою седую чуприну и наконец проговорил:
— Тогда я скажу, чего тебе не хватает: одно у тебя кончилось, а другое еще не началось: понял?
— Не очень, но, может, и понял! — ответил молодой рыцарь.
И потянулся так, словно его стало клонить ко сну.
Мацько был уверен, что отгадал истинную причину его печали, он очень обрадовался и совсем перестал беспокоиться. Еще больше уверовал старый рыцарь в свой ум; в душе он говорил себе: «Что же удивительного, что люди со мной советуются?»
А когда после этого разговора в тот же день приехала вечером Ягенка, старик и с коня не дал ей сойти, тут же сказал, что знает, чего не хватает Збышку.
