– О, господин механикер, мой очень плохо писайт по-русски!..
– Ничего!.. Было бы написано, а там разберут… Хитрости не велики… Пиши!..
Немец, видимо, совсем упал духом и почти умоляюще посмотрел сначала на Липатыча, потом на Дему.
– Не бойся, ничего не бойся… Я тебе говорю: найдем правду!.. Пиши!..– строго и решительно повторил Липатыч.
Вдруг Дема, сидевший все время в стороне, по обыкновению, тяжело поднялся, напружился и, весь покраснев, как всегда, когда он должен был сказать что-нибудь важное, проговорил, дотрагиваясь до плеча Липатыча:
– Вавил Липатыч!..
– Ну, что еще? – сурово спросил Липатыч.
– Оставьте это… – отчетливо выговорил Дема. Липатыч взглянул в глаза Деме: он смотрел на него твердо и решительно.
– Оставьте это… Время будет, – повторил он.
И к удивлению и немца, и самого Демы, Липатыч ничего не возразил. Может быть, во взгляде Демы, таком ясном, твердом и решительном, он уловил проблеск той надежды, которая еще продолжала смутно жить в его душе.
V
Назавтра был праздник. В маленькой каморке Демы, разделенной на две половины ситцевою занавеской, за которой помещалась печь и ютились его жена и дети, происходило нынче что-то не совсем обычное. Как раньше Дема подозрительно следил за Липатычем, так сегодня Липатыч, исподлобья и молча, подозрительно наблюдал за Демой, выкуривая сигаретку за сигареткой. Прежде всего его поразили уже то, что Дема нынче особенно долго и тщательно отмывал мылом с лица и рук насевшую за неделю стальную пыль; потом он потребовал от жены вынуть из сундука единственную манишку, существовавшую исключительно для очень важных случаев, вычистил особенно усердно свой «парадный» пиджак и, наконец, особенно долго и внимательно чесался пред маленьким тусклым зеркалом. Притом все это он делал до такой степени серьезно и вдумчиво, что жена, дети да и сам Липатыч боялись и не решались заговорить с ним.
Одевшись совсем по-парадному и надев новый картуз, Дема коротко сказал, что пойдет к обедне, и вышел. Липатычем овладело беспокойство; он хотел было выйти вслед за Демой, но подумал, швырнул свой блин на окно и остался.
Обедня отошла, и Дема торжественно и тихо вышел из церкви. Но домой он не пошел, а так же медленно и торжественно двинулся по направлению к квартире Бутенко. Подойдя к дому, он сначала заглянул в окна, постоял около парадного крыльца и затем прошел уже во двор, где отыскал дворника и спросил его тихо: «Дома сам-то?» – «Дома, надо быть». – «Здоров?» – «Надо быть, здоров. А что?» – «Здоров, ну и слава богу… А то как бы беспокойства не сделать». Собрав все эти предварительные сведения, Дема, наконец, прошел через задний ход на кухню. Здесь он снова, тихо и деликатно, «чтобы как-нибудь не побеспокоить», повторил прислуге те же самые вопросы, какие предлагал дворнику, и затем попросил доложить, «что, мол, слесарь из ихней мастерской желал бы самолично их видеть».
Минут через десять из двери, ведущей из комнаты в кухню, выглянули из-за очков подозрительно робкие глаза Бутенко.
– Что надо? – тихо спросил он, не входя в кухню.
Дема замялся.
– Желали бы переговорить… самолично, – сказал он.
Бутенко еще более робко и вместе подозрительно окинул взглядом Дему, но Дема с совершенно спокойной серьезностью выдержал этот взгляд…
Бутенко скрылся, и затем, через минуту, раздалось из-за дверей: «Войдите!»
Дема прошел через кухню в коридор и в отворенную дверь увидал Бутенко, сидевшего в своем кабинете. Он остановился в дверях.
– Что скажешь? – тихо спросил Бутенко, сидя боком к Деме, не оборачиваясь и не смотря на него; опустив вниз глаза, он вертел портсигар в своих тонких, хрупких пальцах, которые слегка дрожали.
– Насчет старичка, стало быть… Уволить изволили вы старичка, Вавилу Липатыча… А он, стало быть, заслуженный старичок… Так вот, стало быть, насчет его, – проговорил Дема, заминаясь, едва находя слова и в то же время желая как можно деликатнее разъяснить Бутенко дело, боясь, как бы не сказать какого- нибудь обидного слова.
Бутенко поморщился, и по лицу его пробежала тень болезненного раздражения.
– Вы не извольте беспокоиться, – тотчас сказал Дема, заметив это выражение на лице Бутенко. – Мы не то чтобы вас беспокоить али просить о чем…
– Так чего же вы хотите? – как-то досадливо-недоумевающе спросил Бутенко, подняв тусклые глаза на Дему. Дема кашлянул тихонько в руку и осторожно приблизился к Бутенко.
– Вы изволили, стало быть, уволить старичка… за озорство, – заговорил он, совсем понизив голос и нагибаясь туловищем почти к самому уху Бутенко. – А он, стало быть, Вавила Липатыч-то… Любит он вас!.. Да… Как любит-то, господин!.. Как отец, стало быть, родитель свою дитю малаго – вот как!
И Дема употребил все усилия, чтобы сказать эти слова как только можно нежнее, и при этом обычная грустная улыбка появилась на его лице.
Бутенко удивленно вскинул глазами на Дему и внимательно смотрел на него, как будто стараясь прочесть на его лице таинственный смысл непонятных слов.
– Что же вы об этом знаете? – наконец спросил он.
Дема весело улыбнулся и снова кашлянул в ладонь.
– Вот изволите видеть, с месяц эдак тому… вышли мы, стало быть, с этим старичком в поле… разгуляться, стало быть, – начал было Дема и остановился: он не знал, как и с чего начать.
Дема никак не ожидал, чтобы было так трудно передать все то, что он так глубоко и ясно чувствовал в своей душе. Дема, как и всегда в таких случаях, – напружился, покраснел, взглянул беспомощно в окно – и вдруг ему представилось так ясно и золотистое поле, и цветы, и он сам с своими «мечтаниями» с львиной седой головой, и все, все это стало пред ним, как живое, как будто происходило сейчас, тут, перед ним, и Дема заговорил свободно, просто, заговорил о каких-то «могилках», о полях, о своей деревне, потом опять о «могилках» и о Липатыче, о «немцах», об озорстве Липатыча и о том, как он любил и баловал его ребятишек, и о том, как мягко и нежно мог говорить иногда Липатыч о своих «мечтаниях», и, наконец, опять о немцах, и об «юнцах», и о том, как Липатыч караулил приезд его, Бутенко, и даже о том, как он, Дема, советовал Липатычу быть справедливым.
Дема говорил и смотрел на Бутенко такими добродушно улыбающимися глазами, как будто для него не было ни малейшего сомнения, что Бутенко чувствует и понимает всю эту странную пеструю панораму, которую развертывал он пред ним, как чувствует и понимает он ее сам.
А Бутенко сидел, не говоря ни слова, опустив голову и нервно перебирая дрожащими пальцами часовую цепочку.
Дема, наконец, остановился, подозрительно взглянул на Бутенко и опять кашлянул в руку.
– Стало быть, – начал было Дема.
Вдруг Бутенко вскочил и, нервно дрожа, начал быстро ходить по комнате.
– Что ж от меня хотят? Я… я ничего не понимаю, – заговорил он, стараясь не глядеть на Дему, – Это, это все… какой-то сумбур…
– Стало быть, только насчет этого старичка, – робко отступая к двери, проговорил Дема. – То ись, стало быть, полюбовнее бы…
– Я ничего не понимаю… Что – такое делается? Что вы говорите?.. Я… я, наконец, поймите, ничего не могу… Что я могу сделать?.. Оставьте меня с этим стариком!..
– Стало быть, этого старичка… не вспоминаете?
– Какого старичка? Что такое? – нервно вскрикнул Бутенко, как будто его хотят лишить жизни. – Поймите… мы должны исполнять свой долг… каждый… честно исполнять… А это что такое?.. Вы губите себя, губите меня… Это – одна распущенность… Это… это не даст жить спокойно ни вам ни мне никому… Это бог знает что такое!.. Все мы… понимаете?.. все мы должны…
