тогда поздно, часов не было.
- Денег на извозчика тоже не было, - в тон сказала она.
- Денег ни копья, - подтвердил Митя, рассмеявшись, - я продрог и бегом отправился в корпус по Власьевской. А бежать большой кусок. На улицах уже костры извозчики зажгли, ну, думаю, будет разнос.
Она с его рукава стряхнула снег.
- Хорошо, если только разнос. На мое счастье вижу - катит Семенов на рысаке. Увидел он меня: «Опоздали, садись скорей, катим!»
- А он хороший, ваш Семенов?
- Пистолет мужчина, - ответил Митя. - Ему что, он на уроки музыки ездит, он может опаздывать, а я на курсы не записался. Шмыгнули мы в корпус через двор и прямо в умывалку. В тепле ноги отнялись.
- Бедный Митя.
- Сдираю сапоги: больно. Примерзли носки.
- Я больше с вами так поздно зимою не буду гулять…
- Вот и пострадал, а она не хочет гулять. Да у меня не тогда, когда я с вами гулял, ноги замерзли, а тогда, когда на лихаче ехал.
- Ну хорошо, Митя.
- Я ноги в печку. Случайно проходил дежурный кадет. «Что ты делаешь?» - «Да ноги совсем отморозил». - А мы тебя по всему корпусу искали, капитан ругается на чем свет стоит, а я тебя спасти не могу, иначе тебе хуже будет». - «Ну ладно, иди», - говорю я, а сам сел на табуретку и ноги опять в печку…
- А правда, что он спасти не мог? - спросила Аня.
- Правда, Куний Мех.
- Входит капитан быстрым шагом: «Стать смирно!» Я вскочил, а стоять прямо не могу. А он ходит и ходит: «Что? Неподчинение уставу?!» - и ходит взад-вперед. «Не успел в корпус поступить, а все кабаки облазить желаешь! Таких кадет гнать нужно!» Здорово пел. А я стою и думаю, что я уже не в корпусе, а дома, - вышибли вон.
Аня вздохнула.
- Молчу, а ноги болят. Пол холодный. Целый час продержал он меня. Усы дергает, фуражка заломлена набок, но поет все тише и тише.
Митя помолчал. Аня глядела на него, широко открыв глаза.
- Ну, ну, дальше, Митя, и что же?
- «Ну что, заморозился совсем? - остановившись против меня, спрашивает. - И что я теперь ротному скажу? Нашелся, мол, явился…» Ушел за ротным, а я думаю: нужно мать предупредить. Позор. Из корпуса вышибут. Все смеяться будут… Вдруг шаги. Дежурный кадет, капитан и ротный. А ротный наш, Аня, добрейшая личность, да они оба хорошие, только первый разносить здорово любит, а ротный мягче. Пришли, на меня нуль внимания. А я без сапог стою. «Бегом в лазарет! Спросите от моего имени бутылку красного вина и что нужно сделать для отогревания!» - рявкнул ротный.
Несколько выстрелов раздались за Волгой, один за другим. Аня вздрогнула всем телом и прижалась к Мите. Он прислушался.
- Это ничего. На окраине стреляют… Так вот, думаю, дело приняло благоприятный оборот. Ура, медицина! Я сразу размяк, кисляем стою… А тут офицеры отвернулись, кадеты прибежали после вечерних занятий… «Ты скажи, - шепчет Семенов, - что пошел в театр, а по дороге замерз». И говорит громко: «Вот видишь, а ты еще не хотел со мной ехать на моем лихаче». «Зачем?» - спрашивает Семенова ротный. «Да я его на улице полузамерзшего встретил». - «Вот как! Вы отвезли? Молодец!» Положили меня в лазарет; правда, немного лихорадило, одеяло дали горячее, доктор пятки йодом намазал. Бутылку вина я за ваше здоровье, Куний Мех, выпил. Честное слово.
- Забавный вы, Митя, - сказала тихо Аня. - Ну, продолжайте, дорогой.
- Выпил я бутылку красного вина, пришел офицер. Я кислую рожу строю. «Как вы себя чувствуете? Вы до сих пор не привыкли к шинели?» - «Да, я дома в меховой шубе всегда ходил». Но ротного провести не мог. Улыбается. «Вот вам, - говорит, - современная выпускная молодежь. Шубу носит, а по кабакам шляется». Обидно мне, что он так говорит… Я и отвечаю: «Я в кабаке никогда в жизни не был». «А где же вы путешествовали?» - «Да я просто так, гулял». А он улыбается. Вот, Аня, и все.
- Так вы, Митенька, из-за меня пострадали, - участливо сказала она и положила свою руку на рукав его шинели. Он взял ее руку и, отстегнув перчатку, наклонившись, поцеловал нежную ямку запястья. А она, словно во сне, дала ему вторую руку, и, когда он, забыв все на свете, целовал их, Аня печально смотрела на Волгу в дальний, едва видный берег.
- А вы знаете, Куний Мех, - оторвавшись, сказал он, приблизив к ее глазам свое лицо. Она посмотрела на него, улыбнулась и повела плечом. - Мы теперь часто будем с вами встречаться. Ведь вы позволите, Аня? Вы, ей-Богу, хорошая. Нет, я правду говорю, я не лгу, - сказал он, подняв лицо. - С вами легко. Я страшно рад, что… тогда ноги заморозил. Право.
Она посмотрела на него и тихо, счастливо засмеялась. А в Волгу падал снег. Он уже мягкими шапками покрыл луковки церквей, старые барки, и, когда стрельба звучала на окраинах, снег смягчал эти резкие звуки, от которых вздрагивала Аня. И было в тот вечер, в той прерываемой стрельбой тишине, что-то предостерегающее и глухое, чего не почувствовали они.
9
Переворот произошел неожиданно. Утром грузовики, гремя, прошли мимо корпуса. За машинами бежал народ и хватал на лету белые бумажки. Днем по Московской улице шли рабочие без шапок и пели. Высокий узкогрудый человек нес знамя, и ветер трепал полотнище и шатал знаменщика. Пехоту вел солдат в офицерской шинели, его папаха была обвязана красной шелковой лентой. Шел он, держа в руке острием вниз обнаженную шашку. За пехотой тащили скользивший по обледенелым камням пулемет. Крича, бежали мальчишки.
Кто- то из толпы бросил в окно корпуса кирпич. Кадеты схватили штыки и поленья и хотели броситься на толпу, но офицеры удержали их, закрыв все двери.
Быстро вставили новое стекло. Маленькие кадеты растащили замазку и, сделав из нее шарики, стреляли ими из бумажных трубок.
Корпус зажил ночной, нервной жизнью. На крыше был выставлен пост, ночью шли нескончаемые разговоры, кадеты занимались спиритизмом, в темноте гоняя блюдечко, расспрашивали про своих близких. Связь с городом, офицерами и дядьками окончательно порвалась.
Прибежавший из Петрограда юнкер Владимирского училища Вилинов, нервно вскидывая кисть руки, рассказывал мальчишкам о тех жутких днях, когда восставшие били по училищу из орудий, ревела толпа, а юнкера, слушая визг пуль, пустые грохоты пушек и крики «Бей юнкарей», лежа отстреливались. Он рассказал про жуткую обреченность и бесславные смерти, как рвали погоны, вышибали прикладами зубы и отрубленные драгунскими шашками головы насаживали на копья железной решетки, что по Гребецкой; как томительно было ожидание смерти, как скучно в те дни по петроградской мостовой мела подхваченная ветром сухая поземка.
Мальчики, замирая от надтреснутого голоса
Юнкера, взволнованно следили за жуткими взлетами его белых тонких рук.
Когда Вилинов кончил, Митя вполголоса спросил юнкера артиллериста Агафьева, который все время сидел молча:
- А вы как?
Агафьев вернулся из Петропавловской крепости. Тик часто дергал его лицо и резко сводил черные, сросшиеся над переносицей брови. Он явился в корпус в обтрепанной солдатской шинели, обросший клочковатой бородой.
- Я, - ответил, посмотрев на Митю пустыми глазами, Агафьев, - я у стенки стоял, а матрос наганом
