нем есть, иногда она и от хороших людей отворачивается.
«Несправедливость — стержень мира», — говорили древние.
Климов раскладывал снимки па столе, на стульях, на полу, и в нем все отчетливее звучал мотив одиночества.
Факты к фактам, эпизод к эпизоду.
Он знал, что за глаза его называют «копушей», но утешался старой отговоркой: завалить стол бумагами, еще не значит завалить следствие. А стать мастером сыска слишком трудно, почти не у кого учиться.
Излучина реки. Ветка ивы. Полузатопленная лодка.
Горы. Водопад. Обугленное дерево.
Как ни странно, моря на снимках не было. Костыгин фиксировал взгляд на том, что было скрыто от людей в их повседневной жизни. Климов угадывал в этом стремление к тому, чего нет.
Тихий протест против пошлости быта? Но что может быть пошлее ревности и преступления на этой почве?
Разложив снимки, Климов задумался.
Нет, протест не всегда отличает людей неординарных. Скорее всего Костыгин в этих пейзажах настаивает на том, чтобы с ним считались как с талантом.
Оторвавшись от дверной притолоки, Климов вдоль стены прошел к столу, высвободил на нем место, набрал в стакан воды. Опустив в него кипятильник, достал из ящика коробку с рафинадом, пачку чая.
Костыгин его заинтриговал. Он начинал видеть в нем личность со своим мироощущением, своей надеждой на прозрение и правом на ошибку.
Мокрый лист. В замерзшей луже — кукла. Дом под снос.
Надлом. Отчаяние. Безысходность.
Вода, забулькавшая в стакане, заставила отключить кипятильник и заняться чаем. Размешивая сахар, Климов поймал себя на мысли, что самое главное теперь — понять, кем себя считает сам Костыгин. Если жертвой обмана, подлости, женской измены, всего того, что называют несчастным стечением обстоятельств, злым роком, он будет плутать, скрываться, совершать одну нелепость за другой, все больше запутываясь и увязая в тине самооправданий, озлобится и совершит в конце концов другое преступление. Но если он уже осудил себя как убийцу, можно ожидать явки с повинной или же расправы над собой как над насильником и недоумком: самосознание — рычаг поступков. Хотя не все способны к самонаказанию.
Задумавшись, Климов машинально хлебнул чай и тут же поперхнулся, чуть не расплескав на стол парящий кипяток. Невольно дернувшись, он помахал рукой перед открытым 16* ртом, пытаясь остудить язык, и с нескрываемой досадой отставил горячий стакан. Не было случая, чтобы он не обжегся, но теплый чай терпеть не мог.
Дуя на пальцы и остужая дыханием небо, стал собирать разложенные фотографии. Когда последний снимок был всунут в пакет, Климов поковырялся в забитом чреве сейфа, нашел местечко для костыгинских пейзажей, а папку начатого дела втиснул на верхнюю полку, с раздражением отметив, что листы розыскных бюллетеней, накопившиеся в несгораемом шкафу,
заломились
на углах. Он был аккуратистом и не терпел беспорядка.
Заперев сейф, Климов хмуро посмотрел на остывающий в стакане чай, прошел к окну. Глядя через решетку на притихшую после дневного шума улицу, послушал близкий шелест тополей.
Теплая ночь, еще не утратившая свежесть полуденного ливня, источала сочный аромат июльской зелени, озвученной протяжным стрекотом цикад. В такое время, когда шелест листьев и сияние далеких звезд, горящих над верхушками деревьев, вселяют веру в тайное могущество природы, он ощущал вину перед людьми: борьба со злом в подлунном мире явно затянулась.
Глава 7
По мере того, как прочитывались первые страницы дневника, Климов начинал по- новому осмысливать мотивы преступления. Если допустить, что Комарницкая принимала безоглядность чувств за добродетель, обмануть ее не стоило труда.
Самая подлая ложь лепится к светлому чувству.
«В чем повинен перед людьми половой акт?» — спрашивала себя Комарницкая и через несколько страниц отважно признавалась: «Я сексуальна. Очень. И поэтому не вынесу измены. Лучше умереть, чем пасть в своих глазах».
Несмотря на знания, позаимствованные ею из медицинских учебников и художественных книг, самым восхитительным в ней было явное неведение жизни, словно в своем ожидании и праздновании любви она готовилась лишь к счастью. Счастью необыкновенному и радостному, как ее мечты.
«Все игры юности приводят к поцелуям, — окунаясь в течение своих мыслей, подумал Климов и закинул руки за голову, — а самые горькие думы, как это ни парадоксально, бывают в зрелости. В юности, когда напыщенная пошлость жизни должна вызывать оскомину, мечты, наоборот, неизъяснимо сладостны».
Он потер глаза, придвинул поудобнее настольную лампу и продолжил чтение. Ничто так не укорачивает жизнь, как долгие думы.
«Когда ему плохо, когда он зол и рассержен, он старается смеяться. Наверное, это очень трудно — смеяться, когда в тебе все протестует и кричит. Он очень волевой, он хочет быть железным, стойким, самым-самым…»
«О ком это она?» — не понял Климов и быстро пробежал глазами следующие страницы. Вряд ли Костыгина можно считать сверхчеловеком, такого одинокого и замкнуто- ранимого.
А может, у любимого и вправду все во благо?
Разумеется, наивно было думать, что в письмах или в дневнике Комарницкой всплывут имя убийцы и описание его внешности, но чем дальше Климов оставался один на один с общей тетрадью в дерматиновой обложке, тем яснее ему виделось, что избранник убитой представлялся ей эдаким ходячим манекеном мужских совершенств. И тогда ему до слез становилось жаль ее — таким она еще была доверчивым ребенком! И он все больше утверждался в своем выводе, что Костыгин в роли «жениха» явно не смотрелся, хотя любовь, известно, ослепляет.
Знал по опыту, что главное в деле сыска не черты характера того или иного человека, а мелкие черточки, нечто ускользающее, еле уловимое, но вместе с тем определяющее личностную суть, а также помня, что смерть изменяет не только лицо умершего, но и придает особый смысл прижизненным его поступкам, Климов и не заметил, как, выискивая нужные ему крупицы информации, просидел над письмами и дневником всю ночь.
Глава 8
—
Скажи, как ты умер, и я скажу, кто ты. Вот суждение большинства людей, — высыпав на стол очередную партию спичек, Тимонин залюбовался возводимой им постройкой. Это была его привычка: размышлял, давать рукам работу.
Вы читаете Воздушный колодец
×