Беседка

взвесили все «за» и «против».

Я выливаю в стаканы остатки «Тичерза», добав­ляю кубиков льда и чуть-чуть воды.

Холли встает с дивана и вытягивается поперек кровати.

Она говорит:

— А на этой кровати ты с ней тоже?

Мне сказать нечего. У меня не осталось слов, ни единого. Я отдаю ей стакан и сажусь в кресло. Потя­ гиваю виски и думаю, что как раньше уже никогда не будет.

— Дуэйн? — говорит она.

— Холли?

У меня замерло сердце. Я жду.

Холли я любил больше всего на свете.

С Хуанитой у нас бывало пять дней в неделю, меж­ду десятью и одиннадцатью часами. В том номере, где ей предстояло убираться. Я просто заходил сле­дом и запирал за собой дверь. Мы перебывали везде.

Но чаще всего в одиннадцатом. Одиннадцатый был у нас счастливый номер.

Получалось у нас очень здорово, но быстро. Хоро­шо было.

Мне кажется, Холли стоило бы закрыть на это гла­за. Мне кажется, ей стоило бы по крайней мере по­пытаться.

А я, я по-прежнему работал по ночам. Работа была — не бей лежачего. Но тогда уже пошло наперекосяк, дальше — больше. Что-то в нас такое сломалось, не стало азарта.

Я перестал чистить бассейн. И он так зарос этой зеленой дрянью, что постояльцы совсем перестали им пользоваться. Кранов я больше не чинил, плитку не клал, и ничего не подкрашивал. Ну, если честно, то надирались мы оба ой-ой-ой как. А когда ты пьешь, то времени и сил на это уходит не мерено, ес­ли, конечно, ты за это дело берешься всерьез.

Холли тоже расслабилась. Перестала как следует ре­гистрировать посетителей. И брала с них то больше, то меньше, чем положено. Поселит иной раз троих в комнату с одной койкой, а иной раз — одного в номер с люксовым лежбищем. Ну и начались, конечно, жало­бы, а иной раз доходило и до скандала. Народ собирал вещички и перебирался в другое какое-нибудь место.

Потом пришло письмо из управления. Потом дру­гое, с официальным уведомлением.

Звонки телефонные. Кого-то они там отправляют к нам из города.

Но нам на все это было уже наплевать, вот ведь в чем дело. Мы знали, что дни наши сочтены. Мы об­лажались, и оставалось только ждать, когда нас от­сюда вышвырнут.

Холли умница. Она первая это просекла.

Вот мы и проснулись в ту субботу утром, после то­го как всю ночь пытались понять что к чему. Откры­ли глаза и повернулись в постели, чтобы как следует посмотреть друг на друга. И оба все поняли. Мы до­шли до крайней точки, и теперь нужно было приду­мать, с чего начать заново.

Мы встали, оделись, выпили кофе и решили, что нужно поговорить. И чтобы никто не мешал. Ника­ ких звонков. И постояльцев.

Вот тут я и достал «Тичерз». Мы заперли лавочку и пошли наверх со стаканами, бутылками и льдом. Для начала мы посмотрели телек, цветной, порезви­лись немного и послушали, как надрывается внизу телефон. А на закусь — сходили вниз и вытащили из автомата чипсов с сыром.

Забавно, что теперь, когда мы поняли, что все уже произошло, произойти могло все что угодно.

— Пока мы еще не поженились и были совсем де­ти? — говорит Холли. — Когда у нас были большие планы и надежды? Ты помнишь?

Она сидела на кровати, обхватив колени, со стака­ном в руках.

— Помню, Холли.

— А знаешь, ты у меня был не первый. Первым был Уайетт. Представляешь? Уайетт. А тебя зовут Дуэйн. Уайетт и Дуэйн. Кто знает, сколько я всего упус­тила за эти годы? Но ты для меня был всем на свете, прямо как в песне.

Я говорю:

— Ты замечательная женщина, Холли. Я знаю, что возможностей у тебя было хоть отбавляй.

— Но я ни разу себе ничего такого не позволила! Все боялась разрушить наш брак.

— Холли, прошу тебя, — молю я. — Не надо больше. Давай не будем друг друга мучить. Теперь-то что нам с тобой делать?

— Слушай, — говорит она. — Помнишь, как мы од­нажды поехали на ту старую ферму возле Якимы, сразу за Террейс-хейтс? Просто ездили там, ката­лись? По узенькому такому проселку, и как там было жарко и пыльно? А мы все ехали, и доехали до этого старого дома, и ты спросил у хозяев, нельзя ли у них попить водички? Ты можешь себе представить, что­бы мы сейчас это сделали? Подъехали к дому и по­просили воды?

— Эти старики, наверное, уже умерли, — продол­жает она, — лежат себе рядышком на каком-нибудь кладбище. Помнишь, как они пригласили нас в дом и угостили пирогом? А потом водили нас по округе? И за домом их была эта беседка? Чуть поодаль, под деревьями? Крыша такая остренькая, и краска вся облупилась, а ступеньки заросли бурьяном. И ста­рушка сказала, что раньше, в смысле много лет тому назад, по воскресеньям там собирались люди, и кто-то играл музыку, а народ сидел и слушал. И я тогда подумала, что вот и мы будем такими же, когда соста­римся. Несуетливыми и уверенными в себе. У нас бу­ дет свой дом. И к нашим дверям будут приезжать лю­ди.

Я не знаю что и сказать. А потом все-таки выкру­чиваюсь:

— Холли, мы когда-нибудь и про это все тоже бу­дем вспоминать. Будем говорить: «Помнишь тот мо­ тель с заросшим бассейном?»

— Ты меня слышишь, а, Холли? — говорю я.

Но Холли все сидит на кровати со своим стака­ном.

Я понимаю, что она запуталась.

Я подхожу к окну и выглядываю из-за шторы. Вни­зу кто-то что-то говорит и ломится в дверь прием­ ной. Я стою на месте. И молюсь, чтобы Холли дала мне знак. Молюсь, чтобы Холли подсказала мне, что делать дальше.

Я слышу, как завелся двигатель. За ним второй. Вспыхивают фары, и — одна за другой — машины вы­руливают с площадки на шоссе.

— Дуэйн, — говорит Холли.

И в этом она тоже права.