Но Мэннинг не слышал. Он словно застыл, глядя вниз –
туда, где, омытая ливнями сотен столетий,
белела под солнцем, как им завоёванный приз,
та церковь из тысяч огромных слоновьих скелетов.
Но гром нарастал. От него даже землю трясло,
в которой остались Рострой, докторишка и наша
учёная – с задом худым, как на кляче седло,
и с сиськами – каждая! – словно античная чаша.
И, выйдя из джунглей, волной накатили слоны
с ногами тяжёлыми, как вековечные брёвна.
А следом за ними – лохматы, черны и сильны –
древнейшие мамонты двинули лавой огромной.
Их бивни закручены штопором, кровью глаза
налиты в тоске безысходной, а в шерсти косматой –
запутались, как бутоньерки, цветы, что леса
бросали им вслед, провожая к последним закатам.
Я дёрнул их в сторону, и – мы скатились в кювет,
откуда затем наблюдали с восторгом и страхом,
как в метре от нас – из глубин неизведанных лет –
стада мастодонтов шли к смерти ускоренным шагом.
Ни стать на минуту, ни даже замедлить свой ход
они не могли, мимо нас протекая волнами,
поскольку идущие сзади толкали вперёд
передних ряды, поднимая вверх пыли цунами.
Не час и не два длился этот убийственный путь,
когда они к пропасти шли и в ущелье свергались.
От пыли и вони нам было уже не вздохнуть.
И Реву – не вынес… Мы толком и не испугались,
когда он вскочил и, как серый журавль в облака,
метнулся с обрыва за стадом проворно и скоро…
Я видел – рука оторвалась, и будто: «Пока!» –
нам пальцы в крови помахали… Ну что за умора!
Скажу тебе – век позабыть не смогу я тот миг,
как он размозжился на клочья о скал обелиски.
Ты думаешь, как он лежит там средь трупов иных?
Сейчас объясню, твою мать… Только где моё виски?
Врубаешься, нет? Объясняю тебе без затей:
с той самой секунды, как стадо обрушилось в прорву,
внизу не прибавилось – новых! – ни пары костей,
лишь Реву тот древний костёл оросил своей кровью.
То не было стадо животных! То мчались сквозь нас –
бесплотные призраки доисторических жизней.
Я Мэннинга тронул за руку. Но он только тряс
дурной головой, как реально свихнувшийся шизик.
Он начал смеяться. Он крикнул, что нам – повезло.
Что всё это – глюки, и нам повезло офигенно…
Я видел глаза его. В них, как костёр, тлело зло.
Так он – обезумел… Я всё говорю откровенно.
Остаться с безумным – один хер, что выстрелить в рот
себе самому. А я хотел жить и вернуться.
Безумному пофиг, когда или где он умрёт –
и я лишь помог ему там поскорее загнуться.
И хрен ему в рожу! Ты тоже не щурь хитрый глаз…
Я выбрался. И только сны мою душу тревожат.
Как банковский счёт душу Мэннинга в джунглях не спас –
так мне покаяние вряд ли забыться поможет.
Нет ночи, когда б, как слоны на лесную тропу,
в мой сон не входили огромные серые туши,
в поднятые хоботы дуя, как Армстронг в трубу,
и этим лишая рассудка нестойкие души.
Я вижу и штопоры бивней, и кровь в их глазах.
Я вижу их вееры-уши и толстые ноги.
Есть многое в жизни, чего объяснить нам нельзя,
чего, как мне кажется, не понимают и боги.
Тот белый костёл из костей – он стоит, где стоял,
и ждёт, когда я возвращусь, чтоб закрыть эту тему…
Ты дальше – не слушай. Ступай, пока я не помял
твой нос или галстук, испортив концовку поэмы.
Ах, что за паршивое место наш грёбанный свет!
Я пью за слонов – тех, что нет уже тысячи лет...
