хапок.
Глаша его больно покусала.
А он еще и сопротивлялся, как жлоб… Так и ушел ни с чем. Веселый такой, без комплексов…
Почему же Глаша его отвергла?..
Видно, капля романтики необходима…
Третий жених беспрерывно чесался. Кроме того, у него был слабый мочевой пузырь. Да и шерсть грязноватая, с проплешинами. А родословная – я посмотрел – исключительная. Значит, вырожденец. Наподобие Володи Трубецкого.
Глаша его просто игнорировала.
Так и осталась девицей. А дальше уже было поздно. Знакомый кинолог сказал:
– А вдруг не разродится, что тогда?.. Мы имеем право рисковать своей жизнью. Рисковать чужой – порядочным людям не дано…
Сейчас Глафире двенадцать лет.
Двенадцать лет мы знакомы.
Двенадцать лет нашу семью потрясают раздоры и всяческие катаклизмы.
Мы без конца ссорились и разводились. Семья, как говорится, рушилась. И даже возникали новые побочные семьи. Только Глаша оставалась неизменно близкой и родной. И любила нас всех одинаково.
Глаша часто спит у моих ног. Иногда тихонько стонет. Возможно, ей снится родина. Например, мелкий частик в томате. Или сквер в Щербаковом переулке…
Не печалься, все будет хорошо.
И прости, что у меня нет хвоста. (В Союзе был, и не один.) Прости, что у меня есть ботинки, сигареты и рассказы Фолкнера.
В остальном мы похожи. Немолодые раздражительные чужестранцы с комплексами… Сообща таскаем колбасу из холодильника…
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
– Наш мир абсурден, – говорю я своей жене, – и враги человека – домашние его!
Моя жена сердится, хотя я произношу это в шутку.
В ответ я слышу:
– Твои враги – это дешевый портвейн и крашеные блондинки!
– Значит, – говорю, – я истинный христианин. Ибо Христос учил нас любить врагов своих…
Эти разговоры продолжаются двадцать лет. Без малого двадцать лет…
В Америку я приехал с мечтой о разводе. Единственной причиной развода была крайняя степень невозмутимости моей жены. Ее спокойствие не имело границ.
Поразительно, как это могут уживаться в человеке – спокойствие и антипатия…
Познакомились мы в шестьдесят третьем году. Это случилось так.
У меня была комната с отдельным входом. Окна выходили на помойку. Чуть ли не каждый вечер у меня собирались друзья.
Однажды я проснулся среди ночи. Увидел грязную посуду на столе и опрокинутое кресло. С тоской подумал о вчерашнем. Помню, трижды бегали за водкой. Кто-то высказался следующим образом:
'Пошли в Елисеевский! Туда – метров триста и обратно – примерно столько же…'
Я стал думать о завтраке в неубранной комнате.
Вдруг чувствую – я не один. На диване между холодильником и радиолой кто-то спит. Слышатся шорохи и вздохи. Я спросил:
– Вы кто?
– Допустим, Лена, – ответил неожиданно спокойный женский голос.
Я задумался. Имя Лена встречается не так уж часто. Среди наших знакомых преобладали Тамары и Ларисы. Я спросил:
– Каков ваш статус, Лена? Проще говоря, каков ваш социум эр актум?
Наступила пауза. Затем спокойный женский голос произнес:
– Меня забыл Гуревич…
Гуревич был моим знакомым по книжному рынку. Года два спустя его посадили.
– Как это забыл?
– Гуревич напился и вызвал такси…
Я стал что-то припоминать.
– На вас было коричневое платье?
– В общем, да. Зеленое. Его порвал Гуревич. А спала я в чьей-то гимнастерке.
– Это моя армейская гимнастерка. Так сказать – реликвия. Будете уходить – снимите.
– Здесь какой-то орден…
– Это, – говорю, – спортивный значок.
– Такой колючий… Спать не дал мне…
– Его, – говорю, – можно понять…
Наконец-то я вспомнил эту женщину. Худая, бледная, с монгольскими глазами.
К этому времени рассвело.
– Отвернитесь. – попросила Лена.
Я накрыл физиономию газетой. Тотчас же изменилась акустика. Барышня проследовала к двери. Судя по звуку – надев мои вельветовые шлепанцы.
Я выбрался из-под одеяла. День начинался странным и таинственным образом.
Затем неловкая толчея в передней. Полотенце вокруг моих не очень тонких бедер. Военная гимнастерка, не достигающая ее колен…
Мы не без труда разминулись. Я направился в душ. После душа в моей жизни наступает относительная ясность.
Выхожу через три минуты – кофе на столе, печенье, джем. Почему-то заливная рыба…
К этому времени Лена оделась. Античная прореха у ворота – след необузданной чувственности Фимы Гуревича – была ей к лицу.
– Действительно, – говорю, – зеленое…
Мы завтракали, беседуя о разных пустяках. Все было мило, легко и даже приятно. С какой-то поправкой на общее безумие…
Лена собрала вещи, надела туфли и говорит:
– Я пошла. – Спасибо за приятное утро.
Вдруг слышу:
– Буду около шести.
– Хорошо, – говорю…
Мне вспоминается такая история. Шли мы с приятелем из бани. Останавливает нас милиционер. Мы насторожились, спрашиваем:
– В чем дело?
А он говорит:
– Вы не помните, когда были изданы 'Четки' Ахматовой?
– В тысяча девятьсот четырнадцатом году. Издательство 'Гиперборей', Санкт-Петербург.
– Спасибо. Можете идти.
– Куда? – спрашиваем.
– Куда хотите, – отвечает. – Вы свободны…
Меня поразила тогда смесь обыденности и безумия. И в этот раз примерно такое же ощущение.
– Буду, – говорит, – около шести…
А у меня было назначено свидание в пять тридцать. Причем не с женщиной даже, а с Бродским. Далее – банкет по случаю чьей-то защиты.
Звоню, отменяю свидание. Банкет игнорирую. Мчусь домой в такси. Надо бы, думаю, вторые ключи заказать.
Жду. Приходит около шести. Раскрывает хозяйственную сумку, а там – консервы, яйца. хек.
– Вы, – говорит, – пока занимайтесь своими делами. А я все приготовлю.
