— Я все найду, не бойся.
Из бака торчат только его ноги, знала бы мама, что я играю с Блохой, она была бы довольна, ведь его папа доцент. Но я ей все равно ничего не расскажу.
— Ты соображаешь, что делаешь? С мальчишкой роешься в мусоре, надо же!
— Чего от нее можно ждать?
Бабушка на меня кидается, вот буду называть ее бабища, бабища размалеванная, намазанная, противная, подстроить бы ей что-нибудь, но мне ничего в голову не приходит, Пржемек бы сразу смекнул, можно было бы подсунуть ей в туфлю кнопку или привязать к поясу мышь, вот бы крику было, или положить живую мышь в карман, или хоть червяка, вот бы визжала!
— Ты чего смеешься, Гедвика? Видно, у нее не все дома.
— Тебя это удивляет? У, бабища!
Катержинке принесла носовые платочки, один лучше другого, с разными зверушками, Мареку книжку, может, он мне даст почитать, он еще во втором классе, а у него уже своя полка с книгами. А мне отвели один ящик в кухне и столик, который надо все время складывать, чтобы места не занимал.
Про меня бабища, конечно, не подумала, ну и пусть, все равно я бы выбросила, если б она мне что- нибудь принесла.
А вообще она ничего, бывают хуже, на, говорит, это тебе, положи в копилку, а откуда у меня копилка?
Надо бы ей эту монетку вернуть, но что делать, ведь мне так нужны марки. Когда я вырасту и буду сама зарабатывать, я ей вышлю, а теперь никак не могу.
Теперь вся надежда на Блошку, но, может, ему надоело копаться в мусоре или мама позвала домой. Его маму я знаю, она работает в поликлинике, куда моя мама ходит с Катержинкой; такая же толстенькая, как Блошка, на щеках у нее ямочки и носит жакет из оленьей замши. Блошка сказал, что замша не из оленя делается, а из газели.
Вот молодец, Блошка, будто услышал, что я зойу его на помощь. После ужина звонок, входит он и спрашивает, не унесла ли я случайно его тетрадь по математике, он, мол, ее обыскался. И при этом подмигивает. Как хорошо, что постель еще не постелена и я еще не в пижаме, которая висит на мне как на вешалке. Пока мы ищем вместе тетрадь, он подсовывает мне письмо, уже склеенное, и шепчет: тут куска не хватает, но все равно понятно.
Тетрадь мы, само собой, не нашли, и он как ни в чем не бывало говорит моей маме, у меня, мол, склероз, ведь я отдал ее Махачеку. И снова мне подмигивает, надо будет его завтра спросить, что такое к склероз, может, что неприличное. Но думаю нет, потому что и мама смеется.
Она даже провожает его до дверей и просто сияет от удовольствия.
— Это очень хороший мальчик, Гедвика, я очень рада, что вы сидите вместе, отец у него доцент, а мать — врач.
Это мы уже слышали, только не знаю, какое это имеет отношение к Блошке и ко мне. Конечно, даже самый никудышный доктор, который берет мазок из горла, не может быть противнее, чем наш ответственный. Даже зубной.
Сижу в уборной, хотела подождать, пока все уснут, но уже терпения Не было, только бы Блошка не разболтал, какой же тут плохой свет, чернила в письме местами размазаны, в глазах туман.
«Гедвика, девочка моя.
(Господи, папа, как давно я тебя не видела…)
Я узнал, что тебя отправили к маме. Замечательно, мама — это мама. Твоя мама хорошая женщина. Я завидую, что ты можешь быть с ней.
(А ты не можешь? Почему ты не можешь, папа? Почему мы не яможем быть вместе даже с Мареком и Катержинкой, а этот надутый Удав — ну его, все равно в кресла садиться нельзя и по ковру ходить
тоже нельзя, мы обойдемся и простыми вещами.)
Дела мои, девочка, плохи, я… и хотят сделать из меня сумасшедшего, но им это…
(Держись, папа, из меня тоже хотят, для них все сумасшедшие.)
Я хотел тебе что-нибудь послать, но ничего у меня нет, жди к рождеству. Я один-одинешенек, и мне очень тоскливо… ли ты обо мне иногда? Напиши мне хотя бы!»
Снова мне стучат, ни минуты покоя.
— Сейчас.
Опять у меня покраснеют глаза.
— А воду у вас в Моравии не спускали, что ли?
Дурак какой-то! При чем тут Моравия? Только вода у меня сейчас в голове.
Деньги на марки есть. Но где написать? Лучше всего в школе. Только бы нё пронюхали про письмо, вот было бы крику. Во все они нос суют.
Спрячу его в наволочку. Может, не будет шелестеть? Сложу в несколько раз.
Снова кто-то идет.
— Гедвика, ты спишь?
— Нет еще.
— Дай мне те Пять крон, что бабушка подарила, я куплю тебе носки. А то потратишь на ерунду.
— Хорошо.
Я всегда соглашаюсь, говорю «да, пожалуйста, хорошо», никак нё отважусь сказать «нет». Я знаю, надо защищаться, но у меня не получается.
Я купила бы марки, и почтовую бумагу, и открытки для ребят. Это вовсе не ерунда, я им еще ни разу не написала.
Я снова плачу, и снова мне холодно. Я тоже одна-одинешенька, папа. И мне тоже тоскливо. Ты хоть писать можешь кому хочешь, а я и этого не могу, мне вообще ничего нельзя.
Ну и силен Блошка — все устроил как надо. Он, дескать, должен со мной заниматься, я ведь из сельской школы, такое, мол, дано ему поручение. Дома у них не так красиво, как у нас, но мне там нравится гораздо больше. Все здесь можно, можно даже прыгать на диване.
Его мама похожа скорее на девчонку, чем на врача, совершенно спокойно говорит при нас разные ругательные слова и пепел с сигареты стряхивает куда попало, в цветочный горшок или на тарелку, а иногда и в пепельницу. И еще при этом смеется.
Блошка ее незаметно выпроводил.
А теперь садись, говорит, Киса, и пиши что хочешь.
Я сижу и не знаю, что писать, и все время думаю, что все равно ведь нет денег на марку. Как же я пошлю?
— Киса, ты уже целый час сидишь и только глаза таращишь.
— У меня было пять крон на марки, а она забрала.
Я сказала «она», не хотелось говорить «мама», потому что моя мама Звездочка — хорошая и желает мне добра.
— Мама не хочет, чтоб я писала папе, и ребятам из детдома не велит писать.
— А ты? Сама-то ты что? Хочешь или не хочешь?
— Я бы хотела, если бы…
— Если бы да кабы, да во рту росли грибы, ты прямо напрашиваешься, чтобы тебе на голову сели. Подумаешь, марка! Какие дела! Есть о чем говорить. А от тебя скоро мокрое место останется, если будешь все время реветь. На, жуй и пиши!
Он открыл коробку с конфетами и говорит, что, мол, видеть их больше не может. Вот это конфеты, одни обернуты, а другие в серебряных корзиночках, я бы спрятала, было б куда, они с ликером, Саше понравились бы. Она больше всего любит с ликером. Эти вот с миндалем, а вот эту коричневую надо попробовать, немножко горьковатая и сверху посыпано какао, а эта пахнет кофе. Надо бы остановиться, но остановиться я никак не могу, а внутри этой орешки.
«Милый папочка!
Я живу хорошо и желаю тебе того же. Мама добрая, Марек умный, а Катержинка красивая. Марек тоже красивый. Он меня не обижает, у него большая ответственность, и он любит иностранные слова. В школе у
