В тишине дома мы услышали слабый тягучий звук, затем чьи-то шаркающие шаги. Она мгновенно закрыла и заперла ящик.
— Это муж! — шепнула она. — Ничего. Не тревожьтесь. Я все устрою. Сюда! Быстро, встаньте за гобелен!
Она толкнула меня за разрисованный занавес на стене, и я спрятался там, все еще держа в руке пустой мешок. Сама же она взяла свечку и поспешила в комнату, из которой мы пришли. С того места, где я стоял, мне было видно ее через открытую дверь.
— Это вы, Роберт? — крикнула она.
Пламя свечи осветило дверь музея; шарканье слышалось все ближе и ближе. Потом я увидел в дверях огромное, тяжелое лицо, все в морщинах и складках, с большим крючковатым носом, на носу очки в золотой оправе. Старику приходилось откидывать голову назад, чтобы смотреть через очки, и тогда нос его задирался вверх и торчал, будто клюв диковинной совы. Человек он был крупный, очень высокий и плотный, так что его фигура в широком халате заслоняла собой весь дверной проем. На голове у него была копна седых вьющихся волос, но усы и бороду он брил. Под длинным, властным носом прятался тонкий, маленький аккуратный ротик. Он стоял, держа перед собой свечу, и смотрел на жену со странным, злобным блеском в глазах. Достаточно мне было увидеть их вместе, как я сразу понял, что он любит ее не больше, чем она его.
— В чем дело? — спросил он. — Что это за новый каприз? С какой стати вы бродите по дому? И почему не ложитесь?
— Мне не спится, — ответила она томным, усталым голосом. Если она когда-то была актрисой, то не позабыла свою профессию.
— Могу ли я дать один совет? — сказал он все тем же издевательским тоном. — Чистая совесть — превосходное снотворное.
— Этого не может быть, — ответила она, — ведь вы-то спите прекрасно.
— Я только одного стыжусь в своей жизни, — сказал он; от гнева волосы у него встали дыбом, и он стал похож на старого какаду. — И вы прекрасно знаете, чего именно. За эту свою ошибку я и несу теперь наказание.
— Не только вы, но и я тоже, учтите!
— Ну, вам-то о чем жалеть! Это я унизился, а вы возвысились.
— Возвысилась?
— Да, возвысились. Я полагаю, вы не станете отрицать, что сменить мюзик-холл на Маннеринг-холл — это все-таки повышение. Какой я был глупец, что вытащил вас из вашей подлинной стихии!
— Если вы так считаете, почему же вы не хотите развестись?
— Потому что скрытое несчастье лучше публичного позора. Потому что легче страдать от ошибки, чем признать ее. И еще потому, что мне нравится держать вас в поле зрения и знать, что вы не можете вернуться к нему…
— Вы негодяй! Трусливый негодяй!
— Да, да, миледи. Я знаю ваше тайное желание, но оно никогда не сбудется, пока я жив, а если это произойдет после моей смерти, то уж я позабочусь, чтобы вы ушли к нему нищей. Вы с вашим дорогим Эдвардом никогда не будете иметь удовольствия расточать мои деньги, имейте это в виду, миледи. Почему ставни и окно открыты?
— Ночь очень душная.
— Это небезопасно. Откуда вы знаете, что там снаружи не стоит какой-нибудь бродяга? Вы отдаете себе отчет, что моя коллекция медалей — самая ценная в мире? Вы и дверь оставили открытой. Приходи кто угодно и обчищай все ящики!
— Но я же была здесь.
— Я знаю. Я слышал, как вы ходили по медальной комнате, поэтому я и спустился. Что вы тут делали?
— Смотрела на медали. Что я могла еще делать?
— Такая любознательность — это что-то новое.
Он подозрительно взглянул на нее и двинулся к внутренней комнате; она пошла вместе с ним.
В эту самую минуту я увидел одну вещь и страшно испугался. Я оставил свой складной нож открытым на крышке одного из ящиков, и он лежал там на самом виду. Она заметила это раньше его и с женской хитростью протянула руку со свечой так, чтобы пламя оказалось перед глазами лорда Маннеринга и заслонило от него нож. Потом она накрыла нож левой рукой и прижала к халату — так, чтобы муж не видел. Он же осматривал ящик за ящиком — в какую-то минуту я мог бы даже схватить его за длинный нос, но медалей как будто никто не трогал, и он, все еще ворча и огрызаясь, зашаркал вон из комнаты.
Теперь я буду больше говорить о том, что я слышал, а не о том, что видел, но клянусь, это так же верно, как то, что придет день, когда я предстану перед создателем.
Когда они перешли в другую комнату, он поставил свечу на угол одного из столиков и сел, но так, что я его не видел. А она, должно быть, встала позади него, потому что пламя ее свечи отбрасывало на пол перед ним длинную бугристую тень. Он заговорил об этом человеке, которого называл Эдвардом, и каждое его слово жгло, как кислота. Говорил он негромко, и я не все слышал, но из услышанного можно было понять, что ей легче было бы вынести удары хлыстом. Сперва она раздраженно отвечала ему, потом умолкла, а он все говорил и говорил своим холодным, насмешливым голосом, издевался, оскорблял и мучил ее, так что я даже стал удивляться, как у нее хватает терпения стоять там столько времени молча и слушать все это. Вдруг он резко выкрикнул:
— Не стойте у меня за спиной! Отпустите мой воротник! Что? Вы осмелитесь поднять на меня руку?
Раздался какой-то звук вроде удара, глухой шум падения, и я услышал, как он воскликнул:
— Боже мой, это же кровь!
Он зашаркал ногами, словно хотел подняться, потом еще удар, он закричал: «Ах, чертовка!» — и все затихло, только слышно было, как что-то капало на пол.
Тогда я выскочил из-за занавеса и, дрожа от ужаса, побежал в соседнюю комнату. Старик сполз с кресла, халат у него задрался на спину, собрался складками и стал похож на огромный горб. Голова свалилась набок, очки в золотой оправе все еще торчали у него на носу, а маленький рот раскрылся, как у дохлой рыбы. Я не видел, откуда идет кровь, но еще было слышно, как она барабанит по полу. Леди стояла за ним со свечой, которая освещала ее лицо. Губы у нее были сжаты, глаза сверкали, на щеках горели пятна румянца. Теперь она стала настоящей красавицей — красивее женщины я в жизни не видывал.
— Вы добились своего! — сказал я.
— Да, — ответила она ровным голосом, — я этого добилась.
— Что же вы теперь будете делать? — спросил я. — Вас притянут за убийство как пить дать.
— Обо мне не беспокойтесь. Мне незачем жить, и все это не имеет значения. Помогите посадить его прямо. Очень страшно смотреть на него, когда он в такой позе!
Я выполнил ее просьбу, хотя весь похолодел, когда до него дотронулся. Кровь попала мне на руку, и меня затошнило.
— Теперь, — сказала она, — пусть эти медали лучше достанутся вам, чем кому-нибудь другому. Берите их и идите.
— Не нужны они мне. Я хочу только уйти отсюда. Я в такие дела никогда еще не впутывался.
— Глупости! — сказала она. — Вы пришли за медалями, и они ваши. Почему же вам их не взять? Никто вам не мешает.
Я все еще держал мешок в руке. Она открыла ящик, и мы с ней побросали в мешок штук сто медалей. Они все были из одного ящика, но выбора у меня не было: не мог я там дольше находиться. Я кинулся к окну, потому что самый воздух этого дома казался мне отравленным после всего, что я видел и слышал. Я оглянулся; она стояла там, высокая и красивая, со свечой в руке — совсем такая же, как в ту минуту, когда я впервые ее увидел. Она помахала мне рукой на прощание, я махнул ей в ответ и спрыгнул на гравиевую дорожку.
Слава богу, я могу, положа руку на сердце, сказать, что никогда никого не убивал, но могло быть и по-иному, если бы я сумел прочесть мысли этой женщины. В комнате оказалось бы два трупа вместо одного,
