связывают взаимные интересы, и эта связь носит длительный характер. Причем я имею в виду и экономическую область, и политическую. Трудности и враги у нас одни… Вы должны заботиться о своей западной границе, мы — о восточной… У Германии нелегкое экономическое положение, но и у Советов оно нелегкое. Думаю, нам надо всегда помнить, что обе страны могут дополнять друг друга и оказывать взаимные услуги. Чем явилось бы для Германии падение национал-социалистского правительства? Катастрофой! А падение Советской власти для России? Тем же! В этом случае оба государства не сумели бы сохранить свою независимость. И что бы из этого вышло? Это привело бы не к чему другому, как к посылке в Россию нового царя из Парижа. А Германия в подобном случае погибла бы как государство.
С МОМЕНТА разговора Гитлера с Хинчуком прошло шесть лет… За эти годы в советской печати Гитлера не раз называли кровавым палачом, изображали в виде шакала и прочее… Не оставалась в долгу и германская печать, призывая покончить с большевизмом и грубо оскорбляя лично Сталина («Фёлькишер беобахтер» публиковала такие статьи даже весной 1939 года).
Да, было всякое, но…
Но одна фраза в речи фюрера перед генералитетом 23 мая была всего лишь повторением того, что за три дня до этого заявил германскому послу Шуленбургу нарком иностранных дел СССР Молотов.
Появившись у Молотова 20 мая, посол почти сразу начал уверять его, что со стороны Германии есть желание заключить торговое соглашение…
— У нас создается впечатление, что германское правительство вместо деловых экономических переговоров ведет своего рода игру, — заявил ему Молотов. — Это ваше право, но тогда следовало бы поискать в качестве партнера другую страну, а мы в такого рода игре участвовать не собираемся…
— Речь не об игре, господин Молотов. Мы действительно желали бы урегулировать наши экономические отношения, — возразил Шуленбург. — И хотели бы прислать к вам Шнурре для переговоров с господином Микояном…
— Вашего «знаменитого» Шнурре? —Да…
Имелся в виду заведующий восточноевропейской референтурой отдела экономической политики аусамта Карл Юлиус Шнурре — знаток России и мастер переговоров.
Шуленбург ждал ответа, и тут-то Молотов и сказал то, что через три дня повторил фюрер:
— Мы пришли к выводу, что для успеха экономических переговоров должна быть создана соответствующая политическая база…
— Что под этим имеется в виду? — тут же вскинулся немец.
— Об этом надо подумать и нам, и германскому правительству.
— Итак, как я понимаю, — вернулся к теме переговоров Шуленбург, — в настоящее время нет благоприятных условий для приезда Шнурре в Москву?
— Повторяю: экономическим переговорам должно предшествовать создание соответствующей политической базы.
Шуленбург очень хотел получить от Молотова конкретные разъяснения насчет «политической базы», но тот от конкретизации уклонился.
А Шуленбург тотчас же после визита в НКИД снесся с Берлином…
И мысль Молотова (собственно— Сталина, конечно), высказанную в Москве 20 мая, уже 23 мая Гитлер повторил как собственную. Причем перед генералами он сослался на осторожные комментарии печати, хотя про себя имел в виду явно осторожность, продемонстрированную советским руководством.
Что это значило?
Конечно же то, что Гитлер уже отслеживал контакты с СССР в режиме, как сейчас выражаются, «непрерывного мониторинга», то есть ежедневно. И все более начинал мыслить так, как того и желала Москва, то есть Сталин.
Впервые же Гитлер воспользовался кремлевскими формулировками, пожалуй, 1 апреля… И это была отнюдь не первоапрельская шутка. В тот день в Вильгельмсхафене спускали на воду линкор «Тирпиц», и фюрер выступил там с большой речью. Не оставляя ни у кого из слушателей никакого сомнения в своей решимости окончательно покончить с диктатом Версаля (а это означало решить последний больной вопрос — «польский»), фюрер подчеркнул, что в Восточной Европе имеются сильные немецкие культурные корни, о чем, мол, английские государственные деятели понятия не имеют.
Давно и мирно были связаны в Восточной Европе два народа — немецкий и русский. С поляками ни о какой серьезной общности речи быть не могло—даром что польские, скажем познанские, помещики усердно лизали прусским властям все, что принято в таких случаях лизать.
Так что намек был сделан.
Да что намек! В той же речи Гитлер пошел дальше и заявил:
— Если мне сегодня кто-нибудь скажет, что между Англией и Советской Россией не существует никаких мировоззренческих или идеологических разногласий, то я лишь отвечу: поздравляю… Думаю, очень скоро выяснится, как велика разница между демократической Великобританией и большевистской Россией Сталина.
Гитлер пошел и еще дальше и… фактически процитировал Сталина в подтверждение собственных мыслей. 10 марта на XVIII съезде партии Сталин призвал: «Соблюдать осторожность и не дать втянуть в конфликты нашу страну военным провокаторам, привыкшим загребать жар чужими руками».
Западная пресса сразу отметила эту мысль Генерального секретаря ВКП(б) и назвала речь на съезде «каштановой», потому что русскому выражению «загребать жар чужими руками» в английском языке (и немецком тоже) соответствует идиома (то есть непереводимое выражение) «заставлять других таскать для себя каштаны из огня»…
Есть основания предполагать, что в то время Гитлер был знаком с речью Сталина только по западным газетным отчетам. Лишь 5 мая во время его встречи с Риббентропом и приехавшим из Москвы советником Хильгером фюрер, к своему удивлению, узнал от Хильгера, что Сталин в своей речи заявил об отсутствии видимых причин для конфликта СССР и Германии.
Но западные газеты он читал, и вот 1 апреля, через три недели после «каштановой» речи, Гитлер вдруг сказал:
— Тот, кто готов таскать каштаны из огня для западных держав, обожжет себе пальцы.
Это был и намек и — предупреждение…
Пока, впрочем, в Москве в особняке НКИДа еще властвовал Литвинов.
Однако весенние ветры выдували затхлость не только из истосковавшихся по свежему воздуху из заклеенных на зиму московских квартир, но и из советской внешней политики.
Эта политика в апреле и уже в начале мая имела не только двух разных официальных лидеров — Литвинова и Молотова, но и различалась принципиально — если не по своим еще действиям, то по своим тенденциям.
В конце марта 1939 года обер-квартирмейстер Генерального штаба сухопутных сил Германии генерал Курт фон Типпельскирх запросил военного атташе в Москве генерала Кестринга о возможности «иных» действий Сталина. Под иными действиями понимались, конечно, совместные действия против Польши.
«С какой стати? — ответил в Берлин Кестринг. — Разве на месте Сталина вы поступили бы иначе?»
Ответ шестидесятитрехлетнего Кестринга не свидетельствовал о широте его взглядов —даром что он был уроженцем Москвы. Кестринг отлично знал русский язык, очень высоко оценивал русского солдата, но одновременно считал, что русских надо активно привлекать к борьбе с коммунистическим режимом (тут он совпадал во взглядах с экс-генералом Деникиным). То есть в отличие от Гитлера Кестринг был не только антикоммунистом, но и антисоветчиком.
Однако запрос Типпельскирха был показателен — германские военные, судя по нему, отнюдь не рвались в тот «Дранг нах Остен», в который их хотел бы наладить «Стрэнг нах Остен».
ПОВОРОТНОЙ могла стать, пожалуй, беседа статс-секретаря Вайцзеккера и советского полпреда Мерекалова 17 апреля 1939 года. По сути это была лишь вторая их встреча (первая состоялась в аусамте 6 июля 1938 года перед вручением Мерекаловым верительных грамот).
О сути берлинской миссии Мерекалова я уже говорил. Он долгое время был «в запасе», а вот теперь наступало время для его действий.
После беседы с Вайцзеккером полпред почти сразу же отбыл в Москву вместе с военным апаше, а 19 апреля туда же направился и наш полпред в Лондоне Майский.
