– Не знаю, – ответил он. – Видали, как я его?
– Кого?
– Штабс-капитана.
– Я ничего не видел.
– Прибил я его маленько.
– Зачем?
– А… – сказал Федор, – все равно жизнь кончена.
– А для чего ты, Федор…
– Для чего, того не добился. Прощайте, ваше благородие.
– Постой, Федор! Вот ты сказал, что мне в дом идти нельзя. Тогда мне идти некуда. Да и тебе, вижу, не сладко. Давай посидим, потолкуем. Может, придумаем что, может, все и устроится.
– Нечего мне придумывать, – сказал Федор. – Бог за меня все придумал. Нету мне милости.
– Федор, да ты постой! Подожди! Расскажи, в чем дело. Что с тобой приключилось?
– Со мной? Да не со мной. Об себе не жалуюсь. Сестренку не уберег.
– Погоди. Давай присядем, вон там бревно. Ты расскажи мне, Федор.
– Чего рассказывать…
Он сел рядом со мной, большой и угрюмый, вздрагивал, запахивал на себе армяк.
– Да ты дрожишь. Заболел?
– Лихорадка чего-то бить с-стала. – Он вытащил из-за пазухи смутно блеснувшее и глотнул, дохнуло сивушным запахом. – Ладно, чего там, – пробормотал он. – Вот так-то она, жизнь…
– Расскажи мне толком. Вдруг можно помочь?
– Э, ваше благородие! Вы не помощник. Вам самому впору бежать подале. Чего ж у того немца в доме не остались? Хоронились бы дальше… А немец, видать, хороший. Как он в вашем мундире за ворота скакнул. Провел капитана, ей-богу провел!
– Ты это видел?
– А как же. Я у забора сидел. Как вы в сарае спрятались, видел.
– И не сказал?
– Не мое дело. Только радовался, что моему начальнику нос укусили. Только зря вы потом не схоронились, ей-богу, зря.
– А где ж он? Ты его сильно ударил?
– Ударил-то мало. Больше бы надо.
– А за что? Он сестру обидел?
– Обидел… – медленно проговорил Федор. – Эх, ваше благородие! Он в Девятку ее засадил.
– Что за Девятка?
– Девятка-то? Приют на железных запорах, для слабых умом.
– Больница?
– Больница… – Федор мрачно усмехнулся. – Кому больница, а кому хуже тюрьмы. Три раза в день ледяной водой поливают. А Настя у меня слабая. Сказывали, кашляет уже, помрет скоро…
– Да почему ж так вышло? Как она попала туда?
– Спасибо штабс-капитану, – сказал Федор.
– А он-то при чем?
– Приказ, говорит, такой. Всех, кто сказал чего лишнего, в Девяткин приют и ледяной водой поливать. Только она и не скажет, она кроткая. Все из-за шара проклятого!
– Того, что в Воронцове?
– Его. Настя у господ Репниных служила, а когда дом под шар отдали, одна там во флигеле осталась за господским хозяйством. Княжна раза три всего приезжала…
– Постой-постой! Настя, ты говоришь, ее зовут? Не Наташа?
– Наташа – то ее подружка.
– Подружка? Тоже у Репниных служила?
– Э нет, кажись, не у Репниных. Она погостить к Настеньке наезжала.
– Федор, послушай. Да знаешь ли ты, что Наташу за тот же шар схватили?
– Знаю, – сказал Федор. – С ней и Настенька пострадала. Когда штабс-капитан Наташу выспрашивать стал, Настя будто заступилась. Уж не знаю, чего она говорила, только велел он ее увезти. Не знал я тогда еще, что в Девятку.
– Да почему туда?
– Приказ такой, – глухо сказал Федор.
– Может, тебе стоило попросить капитана? Сказать, что Настя тебе сестра. Может, и отпустил бы?
– Да он истукан, идол каменный! Измену кругом видит. Он бы и меня в Сибирь тогда упек.
– Ну и что же ты решил?
– Да ничего не решил. Сначала просто хотел Настю из приюта украсть. Только там охрана, все нашего полка, и меня хорошо знают. Потом капитану думал в ноги повалиться, да только вспомню глаза его пустые и знаю: зря все это. Так вот и вышло, что вроде так и не по своей воле бухнул его рукоятью и повез на Рогожинское кладбище. Раскольник там есть у меня знакомый, за деньги кого хочешь спрячет. Там связал и говорю: пишите, господин штабс-капитан, бумагу об освобождении Настасьи Гореловой.
– Так он и не знал, что она твоя сестра?
– Тогда и узнал. Пишите, говорю, бумагу. Думал я с той бумагой в приют ехать. Вызволил бы тогда Настю. Там капитана каждая собака страшится. Только не согласился… – Федор ударил себя по колену. – Не согласился, собака такая! Я уж и палаш над ним заносил. Сейчас, говорю, кончать буду, не доводи до греха! А он только вверх глаза уставит и отвечает: «Не могу закон преступить. Не мой приказ, и выпускать дело не мое». Да чтоб ему такую малость сделать? Скажи, ваше благородие? Или почуял, что не стану его прибивать?
– Где он сейчас?
– Все там же, на Рогожинском. Только мне теперь все равно. Он связанный лежит, пусть выпутывается как хочет. Какие-нибудь смертные пройдут, развяжут.
– Что теперь думаешь делать?
– Что делать? Я вот целый вечер у приюта крутился. Думал, силой Настю возьму. Пистолет у меня есть и палаш. Лошадей тут недалеко оставил, у Никольского моста. Переоделся, чтоб свои не узнали. Только опять жеузнают. Что же мне, Горелову, со своими, какие они ни на есть, биться? Да и не одолеть…
– Послушай, Федор, а почему мне к Листову нельзя?
– В тот дом-то? Там сейчас охрана. Я сейчас от приюта шел, решил завернуть, потянуло. Так еще издали услышал голоса Цыбикова и Шестопятова. Это фельдфебели наши. Самые псы цепные.
– А днем там никого не было, даже хозяев.
– Да, видать, служба в харчевню пошла. Цыбиков сивалдай любит. А что охрану кинули, так это им просто. Но ежели бы вас увидали, вцепились бы, как пиявки.
– Да почему ты думаешь, что за мной все гоняются?
– А я не думаю ничего…
Он помолчал, потом заговорил тихо:
– Одна она у меня осталась. Отец, мать померли, пошли мы по России милостыню просить. Дошли до Москвы. Москва, она не пожалеет, слезам сиротским не верит. Как уж тут голодали, не сразу расскажешь. Потом Настю в сиротский дом взяли, а я в подмастерьях руки в кровь обдирал. Дождался, в солдаты пошел, деньги ей посылал… Ингерманландского мы полка, драгунского. Нас тут целый батальон к полиции причислен.
– Сколько тебе лет, Федор?
– А!.. – Он махнул рукой. – Видать, последний. Не уберег я Настю.
– Вставай, – сказал я неожиданно. – Пойдем.
– Куда? – пробормотал он. – Куда идти-то?
– Вставай, Федор. Настю твою пойдем выручать! Он вскочил:
– И то правда, ваше благородие, и то правда! Выручать надо, помрет совсем. Ваше благородие, выручать надо!
