говорит: 'Позволь, батька, напоследок песню спеть'. Тот ухмыляется: 'Валите'. А мы с дружком спелись: у меня баритон, мягкий да вздыхательный, а у него тенор такой, что только головой покачаешь да шапкой о землю. И как завели мы тут:
Дзе блукаеш, мая доля?
Весь голос вложили, всю душу — все равно беречь нечего. Допели. Молчит. Потом: 'Еще давайте'. И тут дружок под самое небо, как жаворонок:
А ўжо бяроза завіваецца —
Кароль на вайну збіраецца.
А я ему вздохами, из глубины душевной:
А ў каго сыны есць, дык высылайце,
А ў каго няма — дык хоць наймайце.
Глядим — плачет. И что ж ты думаешь, отпустил нас. Вот что значит свой человек, русский, хоть и белая сволочь. Не то что эти фашисты паршивые. Ну ладно, дай час! — Пожилой перевернулся на спину и глянул на крону дуба. — Гляди, дуб-то такой чудной. Для дуба слишком стройный. И развилина большая. На рогатку похож.
— На 'v' латинское, — сказал студент.
— Ну ладно, тебе лучше знать. — И встал на колени. — Бери патроны. Стреляй только когда нас заметят. Речь идет о шкуре. А я поищу дорогу. Что-то не нравится мне место за нашей поляной.
Он отсутствовал недолго. Когда вновь бесшумно прилег возле студента, обе его ноги выше колен были в охряной болотной грязи.
— Дрянь дело: болото за нами. И не просто болото — трясина. Ах, мать твою… И сотворил же ты, сатана, орловские степи да белорусские топи. Земелька!..
— Пойдем вдоль болота, — сказал студент.
— Хорошо придумал. Если там уже немца нету, — иронично сказал пожилой. — Болото луком изгибается. И мы в самой середочке, где стрела.
Словно в ответ на его слова, откуда-то справа послышалась автоматная очередь. Потом такая же простучала слева, в версте, не больше.
— Как на облаве, — вздохнул туляк. — Что ж, хлопец, времени у нас, получается, не больше часа.
Он поднялся и с тоской поглядел на болото. Парень смотрел ему в рот. И вдруг лицо пожилого изменилось. Не то, чтобы по нему пробежала усмешка, — нет, просто задрожали мелкие мускулы у переносицы, как будто что-то освободило их от оцепенения.
— Ну-ка, посмотри туда. Видишь, сивец растет.
Студент увидел: на ядовито-зеленой поверхности болота там-сям грязно белели островки жесткой травы.
— Ну и что?
— Он не дурень, на бездонной трясине расти не будет. Вот там и дорога.
— Пошли, — сказал студент.
Вместо ответа пожилой вытащил из кармана жестяную коробочку из-под монпансье и высыпал из нее себе на ладонь остатки зеленого, крупного табака. Свернул две большие самокрутки и положил их возле дубового корня. Остальное пустил по ветру.
— Так идемте же, что вы?
— Отвяжись!
Он спокойно достал из другого кармана лист бумаги и огрызок плоского плотницкого карандаша.
— Жить торопишься, сукин сын, — жестко сказал он. — А у меня дочка и хлопец. Должны они обо мне узнать, если мы отсюда не выйдем? Твоя фамилия какая?
— Русинович Рыгор.
— Гришка, значит.
И стал слюнявить огрызок. Студент успел заметить, что большой лист исписан с обеих сторон — места оставалось совсем немного. Пожилой написал несколько слов над текстом, перевернул лист и, разгладив его, без спешки заполнил оставшиеся свободные места. Потом достал квадратный обрезок цветной клеенки, завернул в него письмо, положил сверточек в жестянку, немножко подумал, стащил с головы пилотку и, вывернув ее наподобие сумочки, туго замотал жестянку в ткань.
Потом поднялся и размеренным шагом подошел к дубу. Студент только теперь заметил, что на высоте детского роста в сморщенной коре дерева темнеет небольшое дупло. Пожилой просунул в него руку — послышался лекгий шорох.
— Ну вот, — сказал пожилой, — если еще птицы гнездо совьют будущей весной — совсем хорошо будет. Под птичьим пометом всякая вещь сколько хочешь пролежит и не испортится… — И, присев на корточки, погладил корень дуба. — Эх, как ты землю упаковал, старик. Ну, живи. — Потом, повернувшись к молодому, жестко, с неприятной усмешкой сказал ему: — Что вылупился? Давай патроны, мне нужнее. И не забудь в случае чего адрес: Тула… На вот, возьми бумажку, выйдешь — скажешь и об этом дупле, пускай найдут. А теперь — ноги в руки.
Студент густо налился кровью и швырнул к его ногам винтовку.
— С какой это стати я один пойду?
— А что лучше? Подыхать вместе?
— Жить вместе, — дрожа уголками рта, сказал студент.
В ответ на это пожилой закурил одну из самокруток.
— Жить… — протянул он. — Что ты понимаешь в жизни? Бабу, небось, ни разу не целовал.
— Много раз, — сказал студент.
По его отчаянно-горделивому лицу было видно, что он врет, и, возможно, поэтому пожилой опустил глаза и с натугой вымолвил:
— Ну и что с того? Тоже мне петух: захлопал крыльями, побежал, догнал… У меня вот дочери тринадцать лет да сыну шестнадцать — вырастут. Я уже все на земле сделал и понял. — И прибавил с той же неприятной усмешкой: — Вместе поползем — как пить дать перестреляют. Они такие. Кто-то должен прикрывать.
— Ну так давайте вы ползите, — нервно сказал студент. — Я один.
Пожилой сжал челюсти. Неровный бурый загар пополз по его щекам:
— Ползи, мать твою…
И тут студент сел рядом с ним, взял тонкими пальцами за руку, заговорил льстиво-радостным голосом:
— А я только сейчас подумал… Я же не смогу один, я не пройду болотом. Я же городской, леса не знаю… Хочешь не хочешь, а надо вам идти со мной.
Он был до неприличия рад своей выдумке. Но, видимо, доводы его подействовали, потому что пожилой почти с облегчением вздохнул и махнул рукой:
— Ладно. Тогда давай скорее.
Спустя пять минут они ползли по трясине, плоские, как лягушки. Трясина поднималась сразу за ними, шипела пузырьками воздуха из зеленого, мягкого, как губка, ковра, прикрывавшего ржавую жижу.
Впереди, в метрах двухстах, виднелись первые жидкие кустики: скрюченные, хилые дети трясины.
Это было немного — двести метров. Но это было — как целая жизнь. Особенно потому, что цепь преследователей уже вышла на поляну и брела по колено в густой траве.
Сто пятьдесят метров… Сто… Восемьдесят… Пятьдесят.
Руки по плечи погружаются в трясину. Они труднее всего, эти последние метры с красными от крови — обрезался о сивец — и болотной грязи руками.
Сорок пять… Сорок…
Свист пуль. Фонтанчики грязи вокруг.
— 'Лучше меди себе памятник поставил я…'
Бросают гранаты.
