— Когда я с тобой, мне все время кажется, что я лечу.
Мостик легонько раскачивается. Где-то далеко-далеко шумит горная река. Она хочет победить камни. Нет! Мы не с ней. Мы с небом. Нам не нужно никого побеждать. Война в прошлом. Все в прошлом. Нам осталось только небо. Огромное, прозрачное, вечное.
— Рахиля…
— Что?
— Рахиля… Я уезжаю в Израиль.
— Как?
— Насовсем. Навсегда. Я буду там жить. Я буду строить новое государство. Едут еще несколько моих фронтовых друзей.
Боже! Как безумно хочется расшатать мостик до головокружения и не удержать, не удержать равновесия. Слететь с деревянных дощечек. Вниз, в горный поток, в ледяные струи, в камни, в солнечные брызги.
— А как же я? Зямочка!
— Если бы вы поехали со мной, я был бы самым счастливым человеком в мире. Ты же знаешь.
Тонкий железный трос режет ладони. Я вижу боль. Я вижу мою боль в его глазах.
— Ты… Ты позвал меня сюда прощаться навсегда! Ты молчал всю неделю! Нет! Это невозможно! Я не хочу! Я не могу без тебя жить!
Меня трясет. Или трясет мостик. Землю. Горы. Небо. Падаю на деревянные дощечки.
— Рахиля! Родная, я прошу тебя, успокойся. Я не могу видеть твои слезы.
— Нет! Нет! Ты не поедешь!
— Я поеду.
Какой сильный голос. Мужественный. Твердый. Наверное, таким голосом он отдает приказы своим солдатам. Я никогда не слышала такого Лазаря.
— Я поеду через две недели.
Стена. Огромная каменная стена. Ее невозможно разрушить. Взорвать. Уничтожить.
— Я не могу так больше жить. Ждать! Ждать! Ждать.
Восемь лет! Все. Всему есть предел.
Вот откуда эта стена. Это предел. Да. Хватит врать ему, себе. Я сделала свой выбор три года назад, когда закопала, похоронила его письма. Я никогда не смогу бросить Гришу. Значит… Значит, все кончено. Нет! Я чувствую ледяные камни чудовищной стены. Лбом. Ладонями. Это магнит. Огромный великанский магнит. Нужно оторваться от него. Развернуться и идти. Превозмогая боль из последних сил… Идти… Идти… Идти…
Это дышат розы. Ночные розы. Словно фантастический джин разорвал огромную стеклянную бутыль и вырвался в черное небо. Опьянил, закружил, заворожил, осыпал свистом цикад и, утомленный, обессиленный, распластался на прохладной каменной крыше маленького вокзала.
Адлер. Полусонные цыганские мальчишки. Я вижу, светятся в темноте их черные глаза. Лазарь целует мои волосы, плечи.
— Лазарь! Они смотрят на нас.
— Кто?
— Мальчишки.
Неужели никто никогда не увидит больше, как он целует мои волосы… Бесконечный железный поезд. Где-то там, глубоко в темноте, есть последний вагон. Это мой вагон. Мой вагон. Мы идем, идем, идем. Дальше. Дальше. Жуткий ледяной свист рассекает перрон на две части. Я вижу эту гигантскую зияющую трещину. Мы стоим на дне ее. На железной подножке вагона. Лазарь прижимает меня к себе. Крепко- крепко. Шепчет тихо. Оглушительно:
— Будь молодцом.
Спрыгивает на перрон. Уходит в темноту. Нет! Он не обернется! Он никогда не оборачивается. Поезд трогается. Медленно. Медленно. Быстрее. Еще быстрее. Железные колеса стучат в моих висках:
— Будь молодцом.
Будь молодцом.
Будь молодцом.
Это было во сне, но это было наяву. В горах Тянь-Шаня. Мой Зямочка. Я видела его в последний раз. Над снежной пропастью. Сначала далеко-далеко. Потом ближе. Ближе. Глаза. Добрые, синие, грустные. В них не было страха. «Мамочка, прости меня». Снег. Снег. Снег. Белый. Ослепительный. Огромный, как айсберг. Много месяцев я ничего не помнила, кроме этого белого снега, телеграммы и Зямочкиных синих глаз. Гриша рассказывал мне. Я просила его: «Расскажи». И он рассказывал. Как мы поехали туда, на место катастрофы. Как пионеры назвали именем Зямочки свой отряд, как плакали сильные мужественные парни, Зямочкины друзья, которых он спас от снежной лавины. Как я рвала, рвала на лоскутки черный Танечкин платок. Как я кричала: «Это ты, ты во всем виновата! Ты отпустила его в горы. Ты не уберегла. Не уговорила! Ты никогда не любила его!»
Я не знала, что она беременна. Ася, я не знала про тебя. Ничего не знала. И Зямочка не знал. Много месяцев я ничего не знала и не помнила. Только белый снег, белую телеграмму и синие глаза. И потом я опять увидела их. Веселые, с длинными черными ресницами, как девочки. И Гриша сказал мне:
— Рахиля, это — девочка. Наша девочка. Это Асенька, Зямочкина дочь.
И память вернулась ко мне.
Рахиль завела последние часы. Тонкие золотые стрелки вновь разграничивали пространство на секунды. Минуты. Сегодня исполнился год с тех пор, как она не встает с постели. Сегодня исполнился год с тех пор, как она заводит все ручные часы. Если часы не заводить, механизм испортится. Перестанет работать. Раньше, много лет назад, Рахиль никогда не задумывалась над этим. Теперь она знает это по себе.
— Ее зовут Рахиль, эту девушку, его внучку. Она очень красивая. Очень.
— Ася, она похожа на тебя?
— Да.
— Она говорит по-русски?
— С большим акцентом. Бабушка, эта девочка, эта Рахиль, она — не ты. Она чужая девочка. Совсем другая. Сильная. Независимая. Настоящая израильтянка.
— Она не понравилась тебе?
— Это трудно объяснить. У нее холодные глаза. Она никогда не грустит и все может. Все, что захочет. У нее нет преград.
— А Лазарь… Лазарь любит ее?
— Лазарь любит тебя.
— Откуда ты знаешь?
— Ты знаешь.
— Прошло сорок лет.
— Почему! Почему ты не поехала к нему три года назад? Почему ты ничего не писала. Ни одной строчки!
— Расскажи мне про него. Какой он… Какой он теперь?
— Это невозможно… рассказать про него…
— Ася, Асенька, ты плачешь? Почему?
— Я… Я хочу в Израиль. Я не могу без него жить.
— Ты влюбилась в Лазаря!
— Разве можно влюбиться в родного дедушку?
— Не знаю.
— Понимаешь! У тебя есть дедушка Гриша. У тебя есть я, а у него… У него никого нет! Никого.
— Но ведь ты же говорила, что у Лазаря есть жена и два сына, и внучка Рахиль.
— Они все чужие. Не такие. Я не знаю, как тебе объяснить. Это произошло около пещеры Ильи-
