кудри. Они входили в зал, приветствуя собравшихся с некоторой холодностью и, пожалуй, даже снисходительностью. Хромой удивленно глянул на нас и рассеянно примирился, словно кто-то его предупредил о нашем приходе.
— Не догадался, — сказал я Нито как можно тише.
— Твоя бабушка не догадалась, — сказал Нито, — думаешь, он не видит, как мы одеты — точно каторжники на балу.
Нито был прав, мы нарочно надели старые штаны, собираясь перелезать через решетку; кроме штанов, на мне была только рубашка, а на Нито — тоненький свитер со здоровой дырой на локте. Хромой обратился к испанцу Фернандо и попросил рюмочку чего-нибудь не слишком крепкого, попросил с ужимкой капризной проститутки, а сеньорита Маджи заказала виски, совсем сухого, суше, наверное, чем тон, которым она это произнесла. Снова зазвучало танго, и все пустились танцевать, а мы — первыми, со страху, и двое вновь пришедших тоже вышли в круг, сеньорита Маджи вела Хромого, откровенно прижимаясь к нему. Нито хотел было приблизиться к Курчину, попробовать вытянуть из него что-нибудь — Курчина мы знали немного больше других, — но подойти к нему было очень трудно: пары двигались, не касаясь друг друга, но и места, чтобы протиснуться между ними, не оставалось. Дверь, выходившая в приемную Хромого, была все еще открыта, и когда мы, сделав круг, оказались рядом с нею, Нито увидел, что дверь в кабинет тоже открыта и что в кабинете тоже люди, пьют и разговаривают. Издали мы узнали Фьори, противного типа из шестого класса гуманитарного отделения, он был наряжен военным, а брюнетка, с волосами, падавшими на лицо, и пышными бедрами, должно быть, была Морейрой, пятиклассником, имевшим ту еще славу.
Фьори подошел к нам, и мы не успели уклониться от встречи, в форме он казался старше, и Нито почудилась даже седина в его прилизанных волосах — я-то уверен, он посыпал их тальком для красоты.
— Новенькие, — сказал Фьори. — Через офтальмологию прошли?
Ответ, верно, был написан на наших лицах, и Фьори уставился на нас пристально, а мы все больше чувствовали себя новобранцами перед бывалым лейтенантом.
— Вон туда, — сказал Фьори, подбородком указывая на неплотно притворенную боковую дверь. — На следующее собрание принесете мне результаты анализов.
— Будет сделано, — сказал Нито и резко толкнул меня. Я хотел было высказать ему, что я думаю по поводу его холуйского «будет сделано», но тут Морейра (теперь я был уверен, что это Морейра) подошел к нам у самой двери и схватил меня за руку:
— Пошли, блондинчик, потанцуем в другой комнате, здесь все такие скучные.
— Потом, — сказал Нито за меня. — Мы сейчас вернемся.
— Все меня сегодня бросают.
Я вышел первым и почему-то не открыл дверь, а прошмыгнул в щель. Но в этот момент нам было не до «почему», Нито шел за мной и молча глядел в даль тонувшего в полутьме коридора; ну вот, еще один страшный сон про школу, где нет места никаким «почему», а надо просто следовать дальше, и где единственно возможное «почему» — это приказ Фьори, мерзкого кретина, вырядившегося военным, который разом подвел итоги всем «почему» и отдал приказ, смысл и ценность которого в том, что это приказ в чистом виде и мы должны ему подчиняться, — офицер приказал, какие могут быть разговоры. Однако это не привиделось в страшном сне, я был рядом с Нито, а один страшный сон сразу двоим не снится.
— Давай мотать отсюда, Нито, — сказал я, когда мы дошли до середины коридора. — Есть же какой-то выход, такого просто быть не может.
— Конечно, только погоди немного, я чую, за нами следят.
— Никого нет, Нито.
— Вот именно, болван.
— Не спеши, Нито, давай постоим немного тут. Я должен разобраться, что происходит, разве ты не видишь, что...
— Гляди, — сказал Нито; и правда, дверь, мимо которой мы только что прошли, теперь была распахнута настежь, и за ней виднелась форма Фьори. Не было никакой причины подчиняться Фьори, надо было вернуться назад, подойти к нему и толкнуть его, как тысячи раз мы толкали друг друга в шутку или всерьез на переменах. И не было причины идти дальше по коридору к двум закрытым дверям, одна прямо перед нами, а другая — сбоку, и незачем было Нито лезть в одну из них и слишком поздно понять, что меня нет рядом, что я как дурак сунулся почему-то в другую, то ли по ошибке, то ли желая характер показать. И уже не повернешься и не выйдешь, комната залита фиолетовым светом, и все лица обращены к тому, на что и он уставился тотчас же, едва вошел: аквариум посреди комнаты, прозрачный, почти до самого потолка куб, и такой огромный, что едва оставалось место для тех, кто припал к его стеклу и смотрел в зеленоватую воду, рыбы медленно скользили, а в комнате стояла такая тишина, как будто это не комната, а тоже аквариум с окаменевшими мужчинами и женщинами (это были мужчины, но они были женщинами), прилипшими к стеклу; и тут-то Нито обернулся, тут-то и подумал, ну где же он, этот мерзавец Тото, куда подевался, болван, и хотел уже повернуться и выскочить назад, да зачем, ведь ничего не происходит, и застыл на месте, как остальные, и смотрел на них, разглядывающих рыб, и узнавал одного за другим: Мутиса, Борова-Делусиа и остальных из шестого гуманитарного, задаваясь вопросом, почему они, а не другие, как уже спрашивал себя, почему такие, как Рагуззи, и Фьори, и Морейра, почему именно те, которые не были нам друзьями днем, почему все это странное дерьмо, именно они, а не Лайнес, или Делич, или кто-нибудь еще из наших товарищей, с которыми мы часто говорили, бродили, строили планы, и почему, в таком случае, Тото и он оказались среди этих других, хотя, конечно, сами виноваты, полезли в школу ночью, и эта вина повязала их со всеми теми, кого днем они терпеть не могли, с отборными сукиными детьми, не говоря уже о Хромом, о сухаре Ириарте и сеньорите Маджи, и она тоже здесь, единственная взаправдашняя женщина среди всех этих подонков, этого отребья.
И тут залаяла собака, не залаяла, а тявкнула, но нарушила тишину, и все взгляды устремились в глубину комнаты, где ничего не было видно; и Нито различил, как оттуда, из-за лиловой пелены, выступил Калетти, пятиклассник с отделения точных наук, с высоко поднятыми руками, он словно скользил между собравшимися, а в поднятых руках держал беленькую собачку, и та снова залаяла, вырываясь, лапы у нее были спутаны красной лентой, а к концу ленты привязан, похоже, кусок свинца, который медленно стал тонуть в аквариуме, куда Калетти точным движением швырнул свою ношу; Нито видел, как песик шел на дно, судорожно дергаясь, стараясь выпростать лапы и подняться на поверхность, и видел, как он начал задыхаться, из открытой пасти пошли пузыри, но раньше еще, чем он потонул, рыбы набросились на него и рвали клочья шерсти, и вода окрасилась красным, красное облачко становилось все гуще вокруг собаки, а та еще дергалась в закипающем вокруг нее месиве из рыб и крови.
Всего этого я не мог видеть, потому что за дверью, которая, по-моему, закрылась сама собой, было черным-черно, и оцепенел, не зная, что делать, никого не слыша за собой, — а где же Нито, что же он, в конце концов. Шагнуть в темноту или стоять, как стоял, и то и другое страшно, и вдруг запахло чем-то дезинфицирующим, больницей, операцией аппендицита, я еще не понял как следует чем, а глаза уже начали привыкать к темноте, да и не к темноте вовсе, потому что там, в глубине, светились два огонька — зеленый, а за ним желтый, — и очерчивались контуры шкафа, кресла, и чей-то силуэт двинулся и выступил из глубины.
— Идите, детка, идите, — произнес голос. — Идите сюда, не бойтесь.
Я не знал, как двинуться, воздух и пол слились в сплошной губчатый ковер, кресло с хромированными рычажками, стеклянные приборы, огоньки; белокурый гладкий парик и белое платье сеньориты Маджи светились туманом. На плечо мне легла рука и подтолкнула вперед, другая рука надавила на макушку, заставляя сесть в кресло, я почувствовал на лбу холодок стекла, в то время как сеньорита Маджи пристраивала мою голову между двумя упорами. Почти перед самыми глазами засверкала беловатая сфера с крошечной красной точкой посередине, и я почувствовал, как меня коснулись колени сеньориты Маджи, которая села в кресло по другую сторону сооружения из стекла. Она принялась орудовать рычагами и колесиками, еще крепче зажала мне голову, свет сперва стал зеленым, а потом снова белым, красная точка росла и перемещалась с одной стороны на другую, а я из своего положения мог смотреть только вверх и видеть лишь нимб вокруг белокурой головы сеньориты Маджи, наши лица разделяли только стекло с огоньками и трубочка, в которую она, должно быть, рассматривала меня.
