определенного нет… В порядке, небольшая косметика, и можно выпускать… Так точно, будет исполнено.
Старвыблюсво бессильно обмякло в кресле, потом просипело:
— Повезло вам, сволочи! Сдохнете вы все же мучительно, но не так медленно.
И пояснило Яхламу с брезгливой миной:
— Эту… мразь решено скормить Лапочке на празднике Ярчайшего Благоволения.
Яхлам молча смотрел на старвыболюсво, и оно не выдержало:
— Ну не виноват я, не виноват! Понятия не имею, почему этих! Мне знаешь кто звонил!
Безнадежно махнув рукой, старвыблюсво посулило:
— Я тебе пропуск достану в нижний ярус южной трибуны.
— Эх… Повинуюсь, господин Дурачинба…
Яхлам походил на обиженного ребенка, у которого отняли новую игрушку — вот–вот расплачется. Старвыблюсво вяло вскинуло кулак и уныло рявкнуло:
— Века и века…
— Бунубадаму. — в тон ему отозвался Яхлам, отстегнул разведчиков и погнал их в камеру, вымещая досаду и разочарование пинками да затрещинами.
Пейпиво и Заврик томились в тесной клетушке. Над ними ревели трибуны, булькал и взлаивал динамик трансляции за прочной решеткой над дверью. М–комы пришлось заблокировать, истеричная толпа над ними создавала такой фон, что приборы могли взбеситься и выжечь им мозги. Просто так разговаривать было трудно из–за шума, да и не хотелось. Они уже знали, что Лапочка — это какое–то местное чудовище, которому раз в год, во время этого самого Ярчайшего Благоволения, выдавали двух Любимых, любовь же Лапочки имела сугубо гастрономический характер. Разведчикам оставили только легкую одежду; даже металлические пуговицы заменили пластиковыми, а пряжки — тесемочками. В общем, шансов не было и не предвиделось.
Трансляция надрывалась, комментируя ход праздника. Голос диктора ритмично плавал в такт плывущему волнами вою толпы: «Хыльп! Хстыльп!» То ли это были регламентированные возгласы восторга, то ли просто симптом массового психоза. Разведчики поглядели друг на друга, поджали губы — нарочно ведь включили, садюги поганые. Диктор же захлебывался восторгом: «Сегодняшний праздник особенный! Вы, счастливейшие из енмо, уже знаете, что его, впервые за все время проведения, удостоила своим посещением Оло–Шис, Священное Воплощение Стойкого Материнства! Но это еще не все!! Да–да! Светоч Бунубадам, желая продлить своим нижайшим рабам радость созерцания, ввел новое правило! Любимые могут не испытать всей меры любви Лапочки!! (Заврик настороженно поднял палец, открывший было рот Пейпиво умолк на полуслове). Если они поднесут Бунубадаму два живых глаза Лапочки, им будут прощены все их прегрешения, и Светоч Бунубадам выполнит три их желания, если те не будут противоречить действующему законодательству, не будут подрывать основ государственной безопасности и угрожать состоянию финансов державы!»
Под эти ограничения в Сомагане любой школьник мог подвести даже желание почесать за ухом, да и ясно было как день, что устроено это только для того, чтобы продлить страдания жертв — из того, что им было известно о Лапочке, следовало, что добраться до ее глаз было не проще, чем голыми руками вынуть добычу из желудка живого, здорового и бодрствующего тигра, и Пейпиво безнадежно отмахнулся.
Но Заврик призадумался, полез пальцем в рот, подцепил что–то ногтем и сдернул с зуба петельку. За петелькой потянулась тонкая рыболовная леска. Заврик, сморщившись и поднатужившись, извлек из глубин своей утробы шкалик «Енисели» и подал его командиру.
— Спасибо, Заврик! — растрогался тот — Я всегда знал, что душа у тебя добрая. Поделим по– братски.
— Ты что, совсем не вдупляешься, бестолочь? — отбросил тот руку Пейпиво от пробки — Угостим чекушечкой («Шкаликом. — Какая разница, хоть поллитрой!») Лапочку! Забыл, как солдат с копыт слетел? Я не смогу, меня затошнит даже в натуральном моем виде, а ты ж у нас ханурик, ты и в теле енмо должен выдержать запах!
Опомнившийся Пейпиво быстро сдернул рубашку, стянул фуфайку, завернул в нее бутылочку. Одев опять рубашку, сунул сверток за пояс, аккуратно заправился. Едва он успел разогнать складки одежды и втянуть живот, как за ними пришли.
Яркое солнце после полутемного закутка, рев трибун ослепили и оглушили разведчиков; несколько мгновений они стояли растерянно.
Чувства вернулись; Пейпиво с Завриком увидели противника. Больше всего Лапочка походила на огромный — метра четыре в поперечнике — спутанный моток колючей проволоки. Во все стороны хлестали длинные и такие же колючие плети. Глаз или каких–то еще органов видно не было.
Лапочка двинулась к ним, не очень быстро. «Погоняем для начала. — предложил Заврик — Пусть уж развлекутся, отребья».
Маневрировать нужно было с умом — Лапочка перемещалась неторопливо, но плетями своими могла облавливать огромную площадь; чуть зазеваешься — и пиши пропало. Просторная арена очень быстро показалась разведчикам тесной, приходилось смотреть в оба. Они старались не подкачать, толпу нужно было настроить в свою пользу и, похоже, им это удалось — диктор хрипел и задыхался, вещая о том, что такого праздника давным–давно уже не было, а от рева трибун явственно сотрясался бетон под ногами. Да, эти Любимые явно не были парализованы страхом — поединок продолжался уже добрых сорок минут.
— Пиво, пора. — Заврик тяжело дышал — Мы уже выдыхаемся, а ей хоть бы что.
Ловко уворачиваясь, сумели оказаться на свободном пространстве. Пейпиво вдруг завыл, простирая к небу руки, потом вцепился себе в волосы, застонал, раскачиваясь, и принялся рвать на себе одежду. Заврик растерялся было, но донесшийся тошнотворный для него запах дорогого коньяка пояснил ему, в чем дело — «Молодец, командир!» Сдерживая дыхание, он поволок бившегося в притворной истерике Пейпиво, изобразил неловкое движение. Теперь все выглядело так, будто Лапочка загнала их в угол, но на самом деле можно было и увернуться.
Пейпиво принялся швырять в Лапочку клочья одежды, один из которых, на вид ничем не отличавшийся от прочих, но тяжелее и пропитанный благородным земным напитком, проскочил сквозь лес плетей и подкатился к самой туше.
Плети захлестали с удвоенной энергией, но разведчики заметили, что Лапочка замерла на месте. Кончики плетей начали вянуть и бессильно поникать. Заврик и Пейпиво метнулись сквозь них вперед — те уже никуда не целились и могли только оцарапать — и увидели Лапочкины глаза. Их оказалось не меньше двух десятков, разбросанных по всему телу, но тело было покрыто чем–то вроде акульей кожи, только более плотной и прочной. Чем же их отрезать, такой облом на самом интересном месте! Заврик зашипел от злости и, хрупнув, откусил два.
Отскочили. Лапочка еле шевелилась. Пейпиво пригляделся и подобрал коньячный тампон. «Правильно. — подумал Заврик — улики оставлять нам ни к чему». Но Пейпиво поднес тряпку к лицу, осторожно развернул и быстро и незаметно вылакал оставшиеся полбутылочки. Он, оказывается, старательно изображая свихнувшегося от нервного напряжения, сумел не только отвернуть пробку, но и плотно закрыть ее, когда вылилось, по его мнению, достаточно.
«Ну и шельма! — восхитился Заврик, выплевывая крошки зубов — Что ж это он может пить в натуральном своем облике!»
Пейпиво блаженно отдулся:
— Финита. Понесли их, эти зенки, пока еще моргают.
Наконец–то разведчики удостоились лицезреть Бунубадама. До этого они нигде не видели никаких его изображений или телепередач с его участием. На люди он также не показывался — то ли из соображений секретности, то ли это считалось очень уж великой честью.
Бунубадам им не понравился. Толстая сальная брюзгливая рожа, плохо выбритая. Бегающие масленые буркалы навыкате, рыхлый пористый шнобель с вывороченными волосатыми ноздрями, пухлые слюнявые губы–вареники, жлобские усы, наглые бакенбарды. Одет он был сравнительно скромно, в светло–серую тройку, но сине–розовая рубашка с пластроном (пиджак и жилет были распахнуты настежь),
