которую он видел, жизнь Москвы Кабацкой, жизнь в беспросветном разгуле — всякому, не только Есенину, показалась бы «дымом» и «тленом» — «ржавой мретью», как пишет Есенин в одном «кабацком» стихотворении:
И вот, щуря и суживая глаза, Есенин увидел только «продрогший фонарь», на котором в «стужу и дрожь» можно повеситься.
Необходимо отметить, что самый образ чорной могилы, темноты, появился в стихах Есенина задолго до написания поэмы «Чорный человек»,
Перед нами, например, сборник стихов Есенина «Березовый ситец». Достаточно просмотреть внимательно весь сборник, чтобы почти на каждой странице наткнуться на образы, из которых впоследствии должен вырасти Чорный человек.
Чорная жуть — это тот первородный хаос, который в последующих стихах постепенно примет форму и вид Чорного человека, обличителя и преследователя. Недаром же, после «Чорной жути» сейчас же идет двустишие, выражающее самоосуждение, самобичевание.
Тема смерти, как и тема самобичевания, живет в стихах Есенина давно. Чорный человек, читающий «мерзкую книгу» книгу над поэтом,
еще не появился. Но в «Береговом ситце» читаем:
И все кругом рисуется поэту в мрачных кладбищенских образах:
Все природа хмурится и почернела:
(«Москва Кабацкая», Ленинград, 1924 г.).
(Кстати, в беседе со мной Есенин подтвердил, что надо читать «насопил», а не «насупил», как ошибочно напечатано в издании «Круга»). И вслед за этими «чорными» строчками такое нервическое всхлипывание:
Э. Крепелин[2] замечает о настроении больных Корсаковским психозом (сильная степень алкогольного психоза):
«Настроение у больных вначале бывает в большинстве случаев тревожное, позднее становится довольно безразличным, тупым, временами подозрительным и раздраженным…
Обыкновенно их расположение духа легко поддается стороннему влиянию и при случае переходит в поверхностную, слезливую чувствительность».
Действительно, Есенин легко впадает в слезоточивость, но довольно поверхностную, о чем говорит хотя бы сильная избитость образов и слов его под-цыганских стишков:
