живет в более
значительном, более прочном, я бы даже сказал, более материальном мире, чем мы. Он все-таки экономист, не забывай. Тебе не кажется, это очень современно — занять пост ректора, имея такую профессию и получив с ее помощью все, что положено? — Он по-детски озорно взглянул на меня и предпочел сменить тему. — Нужно особое умение, чтобы поставить себя так при росте метр шестьдесят пять. Я высокий, мне смешно смотреть на коротышек, но только не на Томаса. Он словно пылкий петушок, всегда грудь колесом. Правда, ректор в один прекрасный день перестает быть ректором, писатель же— всегда писатель. Тем не менее он игнорировал нашу братию, очень тактично, но игнорировал, меня, пожалуй, меньше, чем других, поскольку я был другом Кармен. В конце концов, он неплохой человек, Рохас, но, на мой вкус, немного правый… и чересчур светский! Ты можешь себе представить, чтобы кто-то, будучи в здравом уме, получал удовольствие от коктейлей и официальных обедов?
Он говорил таким тоном, словно не допускал, что кто-то может с ним не согласиться, и меня это в нем умиляло.
— Обычно я обедал с ней, это было лучшее время, чтобы повидаться и при этом избежать встречи с ним. Она была более раскованной, когда оставалась одна. Наверное, все мы такие, а, Роса?
Я улыбнулась и позволила снова наполнить свой стакан, правда, обычной минеральной водой. Если у К.Л.Авилы нет внутренних часов, то у меня они есть, и очень точные: виски в пять вечера может меня убить.
— Кармен была… нет, не была, а просто… она улыбчивая, и улыбка у нее нежная и одновременно нервная. И еще она человек настроения, которое у нее мгновенно меняется. Кармен уверяет, что ее прабабка была цыганкой и в этом якобы причина всех странностей. Какой писатель не нуждается в мифе, чтобы самому утвердиться в нем как персонажу? А может, так оно и есть, отсюда ее гибкое тело, — жаль, ты ее не видела, — такое раскрепощенное, такое выразительное. Я не знаю никого, кто бы так страдал, чувствуя себя в плену существующих условностей; ей бы жить в глухой сельве… в крайнем случае в обычном лесу… но ни в коем случае не в таком чопорном и заурядном городе, как Сантьяго. Когда я с ней познакомился, то подумал: у нее слишком красивые ноги, она не может хорошо писать. Лично мне не нравится ее стиль, на мой взгляд, ему не хватает плотности. Но с другой стороны, мне ничей стиль не нравится… Удивительно, но постепенно воображаемый мир становился единственным, в котором ей было интересно жить. Она все больше и больше читала. Считается, что все писатели много читают, но это не так. Мне, например, никогда не хватает терпения… максимум, на что я способен, — это перечитать какой-нибудь эпизод, страницу, которая когда-то меня потрясла. На мой взгляд, существует всего десять стоящих романов, и что бы ни публиковалось нового, я своего мнения не изменю. Поэтому я не читаю новые книги, просто пролистываю. А Кармен читала, была в курсе, и создавалось впечатление, извини, если повторяюсь, что реальный мир ее не интересует, по крайней мере все меньше и меньше, он казался ей лишним, не то что фантазии. Она часто рассказывала, как в детстве тетя Джейн пичкала ее книгами на испанском, чтобы язык не забылся, то есть привычка читать появилась лет в одиннадцать и не исчезла с годами… Вот почему она с пренебрежением относилась к официальной учебе, университетам, всему училась по книгам. Как сказала бы моя бабушка, у нее был богатый внутренний мир, которого у меня, например, нет.
Он замолчал, потянулся за сигаретой и закурил. Его слова повисли в дыму.
— Знаешь, я иногда спрашиваю себя, что же ей не нравилось в такой благополучной, обустроенной жизни. Ведь в этом и есть причина ее невроза.
Я стараюсь не вмешиваться — его рассуждения дадут больше, чем мои вопросы.
— Если бы она не существовала, кто-то должен был бы ее выдумать. Может быть, я сам…
В жизни он интереснее, чем на фотографиях или по телевизору. Сбросил бы еще килограммов пять и был бы почти совершенство.
— «Безумие не вписывается в наш мир, Мартин, — сказала она однажды. — Если бы я дала выход своим безумствам, меня бы отвергли как изгоя, заклеймили как разрушительницу устоев, которая приносит окружающим один вред, и никто бы за меня не заступился, потому что сейчас не двадцатые и не тридцатые годы». — «Я бы заступился, Кармен», — сказал я. Она печально улыбнулась.
Глаза писателя погрустнели.
Ну и глупая же ты, Кармен, подумала я, и почему ты не позволила этому мужчине влюбиться в тебя?
— Главное — она плохо переносила светскую жизнь, очень быстро, как и я, уставала от самой себя. В этом смысле она не эгоцентрична.
Мысленно не соглашаясь с ним относительно эгоцентризма писателей, я в то нее время отмечаю, что он все время путается во временах глагола. То говорит так, будто она сидит рядом, то — будто навсегда ее потерял. Улучив момент, я спрашиваю почему.
— Каждый день я задаю себе этот вопрос и не могу ответить. Самое простое объяснение— самоубийство, но Кармен не самоубийца. Она была счастливой женщиной.
— Разве?
—Именно так! — улыбается он. — Я хочу сказать, для самоубийства не было причин. В ней существовала одна-единственная серьезная трещина: ее внутреннее время не совпадало с внешним. Трещина, конечно, страшная, и день ото дня она углублялась. Но скажи, Роса, если бы люди по этой причине лишали себя жизни, не стала бы наша страна почти пустыней?..
