— Ну-с, за чем же дело?
— Фиток не дают. Фиток такой требуется. Выправить фиток — и кончено дело! За дорогу четвертую копейку теперь берут. Только бумага требуется, без бумаги не дадут.
— Хлопочи.
— Хлопотал… К генералу ходил. Говорит: «Повременить надо. Предписание, — говорит, — будет на это. А пока повремени, зря не беспокой, нечего». — «Через это самое, — говорю, — ваше превосходительство, и беспокойство наше к вашей милости, что мучицы нет, ребятенки кусок просят… незавидное больно житье наше…» — «Ну, потерпи, чего там! Все сделают по высочающему указу». Что ж, потерпеть можно. Это — в наших руках. Делать нечего, повременим. Сорок два года временил, а уж еще год — куда ни шло! Пускай для круглости будет сорок три… Он вздохнул и глухо прибавил:
— Одно вот — года проходят…
Грустная нота прозвучала в его уверенном тоне. И опять он стал маленьким и смешным мужичком, над которым удобно было потешиться. Только никому не было охоты. Как будто тень прошла по лицам. Видно, ни у кого года не стояли на месте, уходили, а призрак счастья, который когда-то, может быть, дразнил воображение, теперь потускнел и ушел еще дальше. Уходили года, незаметные, однообразные, тусклые, и не на что было с удовольствием оглянуться, ничего отрадного не видать и впереди. Все досадно-обычное, безнадежно-скучное и неизбежное: старость с нуждой, хворости и страх беспомощной заброшенности и ненужности.
Даже Роман Ильич, благополучный, казалось бы, старик, вздохнул протяжно и шумно. Покряхтывая, он тяжело поднялся с коробка, на котором сидел, и сказал:
— Идтить, а то поздно будет. Старуха заложится, не впустит.
Шишов из вежливости сделал попытку остановить его:
— Что вы, Роман Ильич, восемь часов только!
— Нет, поздно. Пока повечеряешь, пока Богу помолишься. Я ведь две кафизмы на ночь читаю, — прибавил сотник тоном наивного хвастовства, которым иногда грешат благочестивые люди.
— Это пользительная вещь, — одобрительно сказал Шишов.
— Две. Всегда уж у меня положение. Иной раз ночью проснешься, бессонница, — встанешь, еще одну прочтешь… Ночь-то — год!
— С этой поры ежели залечь, не то за год — за два покажется!
— Да старуха, боюсь, браниться будет: вечерять ведь ждет… Время. Калун небось из печи уж вынула…
Широко отставляя костыль и гремя кренделями, сотник двинулся из лавки, но на пороге остановился.
— Ну, и калуны ноне Бог послал, да что-о за сладкие! — воскликнул он восхищенным голосом. — Просто мед, да и только! Живот аж болит, до чего сладкие! К ночи просто до того распирает, беда! Станешь Богу молиться и… просто неловко даже за молитвой-то…
Роман Ильич благодушно заколыхал животом, глядя, как его собеседники при последних словах покатились со смеху. Поощренный дружным взрывом их веселья, он выждал, пока они насмеялись, и прибавил:
— Ну, выйдешь в чулан, постоишь — будто ничего… Долго-то стоять холодно. Вернешься, станешь перед образами и опять, глядишь, та же история… Просто грех один! Хе-хе…
И, под общий заливистый смех, Роман Ильич, кряхтя и посмеиваясь, вышел на прилавок, широко расставляя ноги, далеко впереди себя нащупывая костылем коварно узкие, мокрые, загрязненные ступени крыльца. Постоял с минуту в раздумье, потом решительно шагнул в темную пучину, которая за рубежом света казалась бездонной, и тотчас же, поскользнувшись, мягко, почти беззвучно съехал вниз. Успел лишь крякнуть и произнести:
— Так и есть!
Было невысоко, и эта короткая поездка не сопровождалась каким-либо неблагополучием. И в то время, как Попков, Федот Иваныч и Маштак, не удержавшись на должной высоте благоприличия, залились беззвучным смехом, Ферапонт услужливо поспешил на помощь и, льстиво, хотя без толку, суетясь вокруг сотника, говорил тоном настоящего придворного:
— Позвольте руку, вашбродь… Измазались? Это не беда, ничего. Это не сало: помял — оно отстало… Так говорится. Дозвольте, я вас проведу, вашбродь, а то тут грязно… Глазами-то вы уже, никак, обнищали?
— Да, притупился. Спасибо, брат. Ну, доведи…
Ферапонт, деликатно поддерживая сотника за рукав, шагал медленно, с паузами, и всеми силами старался показать возможную предусмотрительность и осторожность. Прежде чем шагнуть, он долго прицеливался, вытягивал шею, разглядывал, потом делал широкий шаг с припрыжкой, удачный, как ему казалось, но, тем не менее, каждый раз угождавший в жидкое месиво. Сотник тяжело шлепал вслед за ним своими глубокими кожаными калошами, придерживаясь иногда за его плечо и тыкая клюшкой в стены сараев, около которых они держались.
Усердие Ферапонта нравилось сотнику, даже трогало его. И как будто жалковато стало, что вот этот смирненький, маленький мужичок вдруг соберет свои жалкие пожитки и бросит станицу ради каких-то неведомых вольных земель. К чему они ему? Жил бы на месте. Ведь издали когда-то и станица казалась ему вольным краем, а вот обманули же ожидания. Однако хотя сыт тут он и не был, но и с голоду люди не дали умереть. А там неизвестно еще, что ждет его.
И мягко упрекающим тоном Роман Ильич сказал:
— А напрасно ты, Ферапонт, на эти вольные земли вздумал. Ведь ты подумай: Си-бирь!
— Нам и тут Сибирь, ваше благородие, — смиренным тоном сказал Ферапонт.
Мудрено было возразить на это, — утверждение Ферапонта имело за собой достаточно оснований, — и Роман Ильич сочувственным тоном посоветовал:
— А ты Богу молись! Вот и будет хорошо… Ферапонт вздохнул. Помолчал. Потом сказал:
— Мучицы вот надоть — вся вышла, и взять не на что. Ребятенки кусок просят. Пометался к тому, к другому занять — не выпросишь. Под работу и то не дают…
Роман Ильич подумал, не делает ли Ферапонт подхода к его запасам, — у него была ветряная мельница, — и так как тоже не любил давать в долг, предпочитая наличные, то сухим тоном сказал:
— Под работу! Под работу дай да ищи тогда тебя… А за твою работу я тебя и сейчас ругаю: уузил ты мне штаны-то!..
— Да ведь по журналу, ваше благородие.
— По журналу! Мне не журнал требуется, а просторная форма! А то я их чуть не с мылом на себя натягиваю. Какая же это правильность в работе?
— Да ведь я, ваше благородие, не знал, что вы попросторнее обожаете, — слабо оправдывался Ферапонт. — Ей-бо… не знал… Как вы у нас офицер, а не то, чтобы наш брат чернородье, то я взял журнал у Лексея Лександрыча… По этому самому…
Насчет журнала Ферапонт слегка прилгнул. В действительности он просто употребил часть материала на картузы своим ребятишкам. Журнал был привлечен просто для выручки.
Они свернули за угол. Когда, после нескольких обдуманно-рискованных прыжков, они достигли ворот сотникова дома, Роман Ильич сказал:
— Ну, брат, спаси Христос. Молодец…
У Ферапонта была тайная надежда, что вслед за этой похвалой сотник скажет что-нибудь и насчет муки, но он о муке ничего не сказал. Прибавил только равнодушно-снисходительным тоном:
— Прощай, брат.
Ферапонт почтительно сдернул картуз и, кланяясь в спину сотнику, ответил:
— Счастливо оставаться, ваше благородие.
Калитка захлопнулась. Он надел картуз, но, продолжая стоять перед высокими воротами, прибавил:
— Покойной вам ночи, ваше благородие.
Все еще ждал, не раздастся ли хоть из-за калитки голос сотника: «Зайди, мол, завтра… посоветуемся со старухой, — может, отвесим с полпудика…» Но голос не раздался. Только слышно было, как сотник,
