товарищем была и целым принесла ко мне назад…
И, плача, взяла руками умную голову лошади и поцеловала ее в мягкие, вздрагивающие ноздри.
Подъехал старый Макар Юлюхин с Варварой — они ездили встречать служивого на сборный пункт. На телеге стоял большой сундук, окованный белой и цветной жестью. Макар в дороге прикрывал его пологом, чтобы пыль не садилась, но, въезжая в станицу, полог снял, и сундук сверкал на солнце во всем своем ослепительном великолепии. Макар стоял на телеге, растопырив ноги для равновесия, в новой папахе набекрень, сияющий, праздничный, гордый, и оглядывался на народ, желая видеть, какое впечатление производит то очевидное богатство, которое нажил на службе его сын-офицер.
— Господи, добра-то!.. добра-то!.. — воскликнула Макрида, качая головой.
— Мамушка! с радостью тебя! — кричал пьяным голосом Семен, подъезжая ко двору с Мотькой в седле. — Братец! тебя с родительскими домами проздравляю!.. Родитель-батюшка, выноси магарыч, а иначе я… безо всяких данных… выставляй магарыч!..
Но Макар не слышал его — он всецело был поглощен порученным его попечению сундуком. Снимая его, вместе с казаками-добровольцами, с телеги, он крякал больше, чем это нужно было, суетился, кричал:
— Бережней! бережней!.. Вещь не абы какая, — великатная! Даже волновался, пройдет ли сундук в дверь, не придется ли косяки вырубать? И когда сундук внесли, — вся толпа званых и незваных, бывшая во дворе Макара Юлюхина, повалила в дом, смотреть, сколько и какого добра принес со службы служивый.
Когда спустя несколько часов Макрида вернулась к своей скучное работе, просвирня, сидевшая на рундуке и уже потерявшая надежду видеть ее в этот день, шутливо спросила:
— Ну что ж, стакан водки выпила аль нет от молодого офицера?
— Ну, иде там! — разочарованно махнула рукой Макрида. — Там набилось этих сопатых, лопатой не прогребешь!..
— Э, чтоб им…
— Не видались давно и увидались — все равно… Чувствовался легкий осадок горечи в словах Макриды, точно созерцание чужой радости всколыхнуло память о собственном бездолье и серой жизни. Снова засучила она рукава и с тяжелым комом глины полезла на лестницу. С размаху ляпнула им в стену и, размазывая руками мягкую, пахучую глину, начала рассказывать неспешно и обстоятельно:
— Там сундук привез такой большущий — страсть! И уборов всяких!.. Исправный пришел, нечего… Служивке щиблеты на высоких подборах, она и ходить-то в них не умеет, падает… Калоши… юбку шелковую… Парнишке сапоги с дудками… Матери — шаль там такую… хоть кровать ею укрой!.. Отцу жилетку с брозументом… Страсть, страсть добра сколько!..
— А про тещу не забыл?
— Ну!., полушальку хорошую принес и ей… А тестю тужурку зеленую. Всех наделил: и Семена, и Марью, и шурьев. Да там и есть из чего: сундук набит — ну и ужасть! Глянула я: рубашек там разных… порток… Не перечтешь!.. Страсть добра сколько!..
VIII
В горнице было тесно, жарко, шумно. Среди жужжания и гула голосов занималась и падала песня. Макар, вспотевший, красный, растрепанный, разносил водку. За столом, рядом со служивым и против него, сидели старики. По лавкам у стен и на двух лавках посреди горницы разместилось родство и соседство, возрастом помоложе, и женщины. Молодежь стояла у задней стены, около трубки: мест на всех не хватило. В дверях и в чулане тесной, жаркой грудой жались и толпились зрители. На крыльце через короткие промежутки стрелял из старого ружья-дробовика Онисим, старший из пяти братьев Варвары, осьмнадцатилетний белобрысый парень, тайный трубокур и картежник.
Служивый, сидевший в переднем углу, был центром, к которому обращались все речи, тосты, взгляды, улыбки и слова нескрываемого восхищения, лукаво-льстивые и наивно-откровенные. Восторгались вслух офицерскими погонами, которые называли аполетами, количеством и великолепием костюмов, привезенных Гаврилом Юлюхиным со службы, — он уже два раза переоделся в первые же часы своего пребывания в родительском доме: сперва в синюю куртку, а затем в мундир с голубой подкладкой. С почтительным изумлением смотрели на большой, туго набитый кошелек, который служивый не раз вытаскивал из кармана, открывал и не спеша обстоятельно перебирал пальцами сперва бумажки, потом серебро, доставал в конце концов медную монету и дарил малым ребятам на гостинцы. Те, кто сидел поближе, даже заглядывали, вытягивая шеи, внутрь кошелька и подавленно крутили головами…
Это был настоящий триумф фамилии Юлюхиных, который с особенным упоением переживал старик Макар.
— Ребята!.. «Не ясмен сокол»!.. Зачните «Не ясмен сокол»! — весь сияющий и неугомонно-шумный от счастья, кричал он молодежи, стоявшей у стены и исполнявшей роль хора. — Сват Ларивон! У тебя голос дозволительный, — зачни им «Не ясмен сокол»…
И входили новые лица, — в обычное время чужие, равнодушные люди, а ныне, в день торжества и ликования, вспомнившие о каком-то родстве, свойстве, кумовстве… Проталкивались к столу, радостно приветствовали, поздравляли с родительскими домами, умиленно рассматривали служивого, изумлялись вслух, говорили грубую, но приятную лесть.
Пришел Карпо Тиун — с бутылкой водки, торчавшей из кармана шаровар. Он поставил бутылку и через стол троекратно облобызался с Гаврилом Юлюхиным. Потом осмотрел его с фронта, подался влево — посмотрел, затем вправо. Сделал все обстоятельно и толково, чем особое удовольствие доставил Макару.
— Вот, Карпо, бери придмер у Юлюхиных, как служить, — сказал старик наставительно. — Пойдешь на службу, служи, не ленись… строго наблюдай!..
— Это самая ваша форма, Гаврил Макарич? — склонив голову набок и рассматривая льстиво- изумленным взглядом погоны служивого, спросил Тиун.
— Вобче — присвоенная чину подхорунжего.
— Очень прекрасная форма!..
Варвара, раскрасневшаяся, нарядная, принесла на стол лапшу, потом подала курицу и баранину, порезанную на мелкие кусочки. Марья в новой полушальке и красных туфлях, подарке служивого, принесла блинцы, молоко и арбуз.
— Этой фрухты давно небось не ел, Гаврилушка? — спросил, нагибаясь через стол с ломтем арбуза, Данил Панфилыч, дед Варвары, бородатый старик с голым черепом и с «Георгием» на синем суконном халате.
Служивый, откинувшись слегка назад, подняв брови, глубокомысленно оглядел ломоть. Потом сказал — с тою изысканно-кудрявой манерой говорить, какая обыкновенно бывает у хорошо полированных людей:
— Действительно, что не приходилось. Хотя разные, можно сказать, кушанья едал в офицерском собрании… Иную и на конец языка не успеешь положить, — растаяла, как тоненькая лединка.
— Ну, тут уж таких кушаньев не придется, — с огорчением заметил тесть его, Ларион Афанасьевич, почитывавший иногда «ведомости» и страдавший в душе от окружающей необразованности.
— Тут кушанье простое, — виноватым голосом сказал пьяный Семен, зачерпнув деревянной ложкой лапши, — ушников наших… Офицерский леденец — что! Им сроду не наешься! А вот наших ушничков побольше — это так! Наелся, чтобы блоху на пузе раздавить можно было, — вот это по-нашему!..
— Варвара Ларионовна! — спохватился вдруг подхорунжий Юлюхин и упрекающим взглядом поглядел на жену. — Почему же нет, что называется, вилок?
— На что их! — пренебрежительно воскликнул Семен. — Мы и так обойдемся…
— Почему же так, когда они есть? У меня в сундуке дюжина ножей и дюжина вилок лежит… литой стали!..
— Еще растаскают тут у нас… Вилка дело нежное… Да у нас с вилки и не умеют… После, после,
