заговорила мать.
Он махнул рукой и сказал, уходя:
— Буде… чего там…
У ворот, с улицы, стояли кибитки, арбы с сеном; пики торчали сзади и сверкали на солнце остриями. Верховые казаки и пешие, женщины, старики, дети запрудили всю улицу. Звенели песни.
Пора. Выехали товарищи, ждут… Надо выезжать.
— Ну, сынок, пора, — озабоченно говорил тесть, нежно прижимая к груди четвертную бутыль, — время ехать. Завтра к девяти часам на сборное место поспеть надо… Время…
— Ребята, не молчите! Играйте песни, ребята! — сказал он, с озабоченным видом наливая опять рюмки и стаканчики.
И снова песня всколыхнулась, суровая и печальная.
— Ну, гости дорогие… по одной еще — и в путь… Концы в концов, — пора трогаться! — решительно сказал Иван Нефедыч, обходя всех присутствовавших с подносом.
Поднос опустел. Иван Нефедыч наставительно сказал что-то на ухо Андрею. Песни смолкли. Андрей подошел к матери и, поклонившись ей в ноги, проговорил быстро и смущенно:
— Благослови, матушка, коня седлать.
Заплакала старуха и, крестя и обнимая голову сына, проговорила:
— Господь тебя благослови, мое милое чадушко! Дай, Господи, во святой час…
Казаки вышли на двор. Оседлали коня. Андрей сел на него и прогарцевал по двору. Желание щегольнуть перед всеми зрителями заглушило грусть, наполнило сердце беспокойной радостью, чувством бодрости и удали. Он пустил коня карьером прямо на казачек и, доскакавши до них, сразу осадил его. Суета, веселье и смех поднялись в пестрой, нарядной толпе. Черноглазая Надорка, с которою он так недавно еще гулял, до прихода из полка ее мужа, глядела на него гордым, веселым, любующимся взглядом. В ее прищуренных красивых глазах он хотел бы видеть грусть, а она улыбалась. Он, шутя, взмахнул над ней плетью и круто повернул к крыльцу.
Тесть еще раз обошел с подносом остававшихся в горнице родственников. И когда все держали в руках эти разнообразные стаканчики и рюмки, он сказал дрогнувшим голосом:
— Ну, милый сынок, послушайся мово совета, стариковского наставления, концы в концов… Старайся… служи примером… веди себя в порядке… молись Богу, не забывай Бога… И нас не забывай, стариков… Зря не мечись, ну и в обиду не давайся! Вдаль далеко дюже не путайся, от берега не отбивайся… Не пьянствуй и не крадь, концы в концов.
Старший брат служивого, Антон, которому надоело слушать разглагольствование старика, сказал весело:
— Красть не крадь, а приворовывай…
Все коротко засмеялись и сейчас же смолкли.
— Ну, и дай тебе, Господи, успеха в делах рук твоих, — продолжал старик наставительным тоном, — пошли, Господи, живым-здоровым назад вернуться, в родительские дома…
— Пошли, Господи! — сказали все разом и выпили.
Затем сели. Торжественная тишина наступила в горнице. Со двора доносился шумный говор, крик ребятишек. Опять коротко стукались в окна выстрелы. Глухо и мягко колыхалась на улице песня.
— Ну, Господи, благослови! — перекрестившись, сказал тесть.
Встали и начали молиться. Долго молились и кланялись в землю. Плакала мать и старик отец, и жена, и брат Антон. Андрей шептал Богу свои собственные молитвы, горячие, простые, трогательные молитвы, кланялся и резко взмахивал головой, откидывая назад длинные, намасленные волосы, которые беспорядочно свешивались и закрывали лицо.
Потом подошел к матери и, ставши перед ней на колени, глухим голосом проговорил исконную, обычную фразу:
— Мамушка! Прости и благослови…
Причитая и плача, она говорила что-то, чего нельзя было разобрать сквозь ее рыдания, крестила его и надела ему на шею медный образок дрожащими, сморщенными, трудовыми руками. И уронил он голову в ноги своей родимой и долго рыдал, не поднимаясь с полу, вздрагивая широкими плечами. Все вихрем промелькнуло в памяти: и детство, беззаботное, шумливое, резвое детство, и юность, с ее первой любовью, милая юность со звонкими песнями, с любительским кулачным боем, и первая служба в полку, и вся трудовая жизнь, небогатая, но ровная, тихая и довольная… И встала темная, хмурая мысль о таинственно- безмолвном и неведомом будущем, тоскливый вопрос: придется ли вернуться? Увидит ли он ее, эту рыдающую старуху, с ее любящим, скорбным взглядом, с ее несравненной материнской лаской?.. Этих милых мазаных детишек с их наивными, славными, испуганными и недоумевающими теперь глазками?.. Этих близких сердцу людей?.. Эти потемневшие родные стены?..
И все плакали, глядя на него.
Он встал и опять кланялся всем в ноги, целовался и говорил каждому глухо-однообразно:
— Прости, Христа ради.
На дворе он подходил ко всем, не исключая и ребятишек, и, прощаясь, со всеми целовался. Старикам и старухам валился в ноги, — прямо в грязь, — хотя они протестовали и удерживали его; молодым отвешивал поклоны в пояс. И у всех, даже ребятишек, при прощании лица принимали выражение печального раздумья, и долго оно не сходило с них.
Потом сел Андрей на коня. Он держал фуражку под мышкой, в левой руке поводья, в правой — старинный пистолет с широким ржавым дулом. Молодые казаки верхами, теснясь в воротах, выехали на улицу. Служивый остановил коня в воротах, перекрестился, выстрелил… Тронулись кибитки, двинулась арба с сеном. Народ весь схлынул со двора. Прости, родимый кров!..
— «Ой да на закате было красно солнышко», — послышался речитатив молодого голоса.
— «На закате оно себе было…»
И традиционная песня разлуки заплакала, полилась, потекла по улице, поднялась над соломенными крышами хат и, колыхаясь, звеня плачущими, нежными переливами подголоска, полетела умирать в голые рощи верб и тополей за станицу.
Избыла-то, изжила она во единый скорый час, Во единый во часочек, в минуточку одну…
II
Пестрые толпы народа, вереница кибиток, арбы с сеном, кавалькада верховых вышли за станицу. Остановились. Разбились кругами, сели на сырой земле, чуть-чуть ощетинившейся первой весенней травкой, и опять стали выпивать, высказывать пожелания и напутствия, — словно жаль было сразу расстаться с родной станицей. Поднимались по временам снова, передвигались на сотню шагов и опять садились выпивать и закусывать.
Провожавшие казаки составили складчину, и казалось, не будет конца всем этим здравицам и пожеланиям. Чтобы не обидеть, приходилось принимать стакан от каждого подносившего и выпивать.
Андрей пил. А разъедающая тоска держала в тисках его сердце. Уйти бы куда-нибудь, остаться одному и поплакать вволю… Кругом него глухо гудел и дробился говор, звучали песни. Никому, по- видимому, не грустно: все напились, все шумят, поют, говорят разом, не слушая друг друга.
— Командир у нас был… фон Ерия, — говорит Никашка, близко наклоняясь к Андрею и глядя на него остеклевшим, неморгающим взглядом пьяных, затуманенных глаз. — Ну, такой хороший господин… отцов родных мало! У меня вон отец — и то иной раз взволдыряет, расходится, как грязь в проруби, ничем не
