рану неудержимо тающего сердца ее…
Письмо читали много раз. Аксеновна носила его с собой по станице, завернув в платочек. И если кто спрашивал об Андрее, она сейчас доставала из платочка уже весь захватанный руками полулист писчей бумаги, и все, кто умел читать, принимались по складам разбирать эти кривые строки.
Был праздничный день. Антон загулял вместе с своим полчанином Сергеем Коротковым, бравым артиллеристом, который продал недавно быков и кутил. Услышав о письме Андрея, они пришли оба и прослушали его из уст Агапки, который половину не разобрал.
Сергей растрогался, заплакал пьяными слезами и вынул из карманов две бутылки водки. Аксеновна дала на закуску сушеной рыбы, и собутыльники повели бесконечную беседу. Сначала она шла солидно и гладко, а потом Сергей, напившись, начал безобразничать.
— Я баб люблю лучше всякой скотины, — говорил он и лез целоваться и к Аксеновне, и к жене Антона, и больше всего к Марине.
Марина отбивалась. Один раз так толкнула его в грудь, что он упал, но все-таки не угомонился и лишь всех рассмешил, задрыгавши ногами. Наконец Аксеновна, зная, что собеседники слишком нагрузились, выпроводила их из хаты.
Уже надвинулись сумерки. Из-за верб показался красноватый край месяца. Со степи вместе с неистовым, смешанным криком дерущихся в кулачном бою казачат неслись звуки песен. Женские голоса стройно и мягко звенели в чутком воздухе. Что-то невольно, безотчетно тянуло всех туда, поближе к этому беззаботному и увлекательному веселью.
Антон с Сергеем обнялись, запели и, медленно переступая ногами, отправились за станицу, к степи. Марина с детьми и Антонова жена Наталья шли за ними.
Широкая, молчащая, облитая серебристым лунным светом степь открывалась за гумнами и уходила куда-то в неясную даль. Над горой, на западе, умирал кроткий румянец зари. Невысоко поднявшийся над темными вербами сиял бледно-золотистым светом круглый месяц. В прозрачном, синевато-бледном небе слабо теплились звезды. Длинные тени тянулись от гумен, от хлебного магазина, от плетней, от крестов кладбища. Странным, волшебным блеском облито было все: степь, скирды, огорожи, и точно не гумна с полуразвалившейся огорожей были перед глазами, а что-то новое, незнакомое и вместе с тем загадочно- прекрасное…
Пестрые, веселые, оживленные толпы двигались и стояли тут. В неясном золотистом сумраке можно было различить только белые цвета; все остальное сливалось в одну темную, однообразную массу. И звенела песня. Мотив — не протяжный, не унылый, но словно задумчивый. Какая-то нежная грусть, трогательная жалоба любви плакала в нем и будила в сердце неясные грезы о далеком счастье, о чем-то неведомом… Бог знает о чем! — хотелось плакать, как в разлуке.
А по степи широкими шеренгами бились ребятишки. Одна сторона гонялась за другой, рассыпаясь, собираясь в кучи, падая, вскакивая с оживленным, веселым криком, с крепкими словами, свистом, гамом… Агапка убежал от матери.
— Ну-ка, зачинать! — крикнул громко Сергей Коротков. Вызывающий крик, бойкий и гордый, звонко пронесся кругом.
Маленькие бойцы сейчас же отступили на задний план. Их место заступили взрослые. Казаки оставили хоровод. По обе стороны будущей арены стеной стали зрительницы и те немолодые зрители, которые не предполагали принять участие в битве.
— Зачинать! — послышался ответный вызов с «верховой» стороны.
— Давай сюда Короткова!
— Ну, выходи!
Стройная фигура Сергея, пьяного, растерзанного, с засученными рукавами рубахи, была красива и эффектна. Он стоял в боевой позиции — боком, расставив ноги и выставив вперед одну руку. Белокурый казак из «верховых» кинулся на него. Гулко раздались звуки ударов.
— Ну, дружней! ррразом!! — вспыхнул общий крик.
И несколько человек ринулись вперед. Бухающие звуки ударов, крики, топот бегущих ног — все смешалось. Стремительно и быстро кидались с обеих сторон раздевшиеся, оставшиеся в одних рубахах бойцы — без фуражек, с развевающимися волосами. Золотистая пыль вилась над ними и над зрителями, шумно, густыми стенами двигавшимися по сторонам. Иногда над этой пылью взвивалась подброшенная вверх фуражка. Громкие, удалые крики и гиканье бойцов, плачущие голоса женщин, старавшихся удержать своих мужей, крепкие, озлобленные ругательства зрителей — при бегстве «своих», торжествующие восклицания при удаче — вся эта красивая картина удали, силы, вольного, дикого движения невольно возбуждала, заражала, волновала кровь, захватывала дух и толкала в самую гущу толкотни и свалки.
Наконец одна сторона окончательно сбита. Отступила. Победитель не преследовал. Он тоже устал, выбился из сил, и победа обошлась ему недешево… Все остановились. Шумный говор сменил неистовые крики кулачного боя. Усталые бойцы — без шапок, в одних рубахах, — быстро и оживленно обменивались впечатлениями боя и отыскивали брошенные принадлежности своего костюма. Разгоревшиеся страсти помаленьку успокоились. Опять в одно место собрались недавние озлобленные противники.
— Фуражку не видал мою? — слышится голос.
— У кого-то там в руках.
— Эй, кто взял фуражку? Являйте! Признавайтесь!
— Я тебя, сукин сын! приди лишь ты у меня домой! — звонко грозила Марина Агапке, которого держал за руку дед, Иван Нефедыч.
— За что ты его? — заступился старик.
— За то! сколько раз приказывала: «не мечись в драку»! А он все знай свое…
— Ничего, пускай привыкает!
— Есть к чему привыкать!
— А на поле-то биться ведь надо будет? За родину-то?
— На поле!.. На поле — служба, там нехай бьется, как знает, а тут служба, что ль?
— Все равно: за отечество стоит.
— Он надысь пришел, а у него вот какая сосулька под глазом… Я над ним, как над мертвым, кричала…
— Ничего, заживет до свадьбы! Ведь оно, казачество-то, как ты думаешь?.. Поди вон энтому парнишке наклади! — обратился вдруг старик к мальчугану. — Беги! вон с энтим парнишкой…
Шумные толпы еще с полчаса толклись на месте и наконец тронулись по направлению к станице. Среди черной, движущейся массы видны были белые, пестрящие ее костюмы женщин. Слышалась веселая песня с присвистом. Через головы Марина видела танцующую молодую пару. В такт песни бойко размахивала чья-то поднятая вверх рука с платочком; в такт песни дрожала и лихо подпрыгивала чья-то фуражка, заломленная на самый затылок… Детишки шныряли под ногами взрослых, толкали их, свистали, смеялись, дрались. Мимолетные молодые взгляды в ночном сумраке, шепот, звонкий, серебристый смех, нечаянные толчки мимоходом, легкая походка, гордая осанка, бесцеремонное заигрыванье казаков — все как-то волновало, зажигало кровь… И жажда увлекательного веселья, любви, беззаботности охватила сердце Марины. И скучно ей стало одной…
— Как ваше здоровьице? — раздался сзади знакомый веселый голос, и Сергей обнял ее. Она попробовала вырваться, но он держал хотя мягко, но крепко, и смеялся, дыша на нее запахом водки.
— Да уйди ты, холера! — говорила она смеясь.
— Что ж, и не жалко, стало быть?
— Страсть! Плакала: думала, убьют тебя на кулачках… по мертвому кричала…
— Я сроду не поддамся!
И в этом веселом, беззаботно-гордом восклицании была красивая, покоряющая удаль.
— А вот ты… ну, ты убьешь! — сказал он тихо и робко привлек ее к себе.
— Провались ты! привязался…
— Мариша! неужели не выйдешь? Мариша… ведь вот они… Он позвенел деньгами в кармане.
— Платье куплю! Ей-Богу… Лишь выйди!.. Кашемировое… Она с силой рванулась из рук и убежала. В самую полночь кто-то два раза проходил с песней по улице.